|
Его взяли за руку — и привели к смерти.
— Привет! — сказала смерть.
— Привет, — согласился он.
— Как дела?
— Да никак. Нет у меня никаких дел.
— Это правильно, — смерть одобрительно покачала чем-то, что при желании можно принять за голову.
— Правильно, — снова согласился он.
— Ну, и как тебе у меня?
— Не знаю. — Он не спеша огляделся по сторонам. То ли стены, то ли заросли. Странные инструменты, по всей видимости давно не чищенные. Ни земли, ни неба. Как будто прошел дождь и забыл забрать тучи с собой.
Смерть то ли сидела, то ли плавала в воздухе. Перед нею на воображаемом столе разложены мелкие комочки серости. Время от времени по ним пробегало подобие густой гребенки — и комочки становились еще меньше.
— Вот, — сказала смерть. — Работаю помаленьку...
Она взяла — или поманила? — один из комочков. Сбоку возник рыжий просвет, комочек скользнул туда, наружу, и света опять не стало. Работа продолжалась: без особого старания, как бы между делом. Вдруг за спиной у смерти (как если бы спина у нее была) обрисовался черный квадрат, конвульсивно дернулся и провалился вдаль, схлопнулся в яркую черную точку.
— Семнадцать миллионов, три тысячи двести восемьдесят девять. — Смерть неподвижно зависла на пару мгновений, потом покачалась из стороны в сторону, и вверх от нее меланхолически поплыли сухие кольца пепельного тумана. — У них там еще день прошел. Тебя никто не вспомнил.
— Да мне-то что?
— Понятно. Но некоторые обижаются.
— Это их дело.
— Тоже верно. Хотя забавно иной раз. В качестве паузы.
— Я не мешаю?
— А чему тут мешать? Планов у нас не бывает. Отдыхать тоже не от чего. Присутствуй. Без проблем.
— Ну, меня привели. Про обстоятельства никто объяснять не стал.
— Вот и славно. Что зря душу травить? Она у тебя, — смерть как будто взвесила что-то на ладони, — и так не особо откормленная.
— Ничего, зато жиром не зарастет.
— Разумно. Может быть, потому ты и здесь, при смерти.
— Какая разница? Пусть будет двести девяносто.
— Нет, с ними тебе не в склад. Они жили. Это проходит.
— И я пройду.
— Куда? Здесь нет направлений. И отмерять некому.
— А ты?
— Сказки это... Ты же видишь: просто работаю.
Действительно, хорошо причесанные серые пятнышки с невидимого стола уже успели распределиться по столь же призрачным ящичкам — и мельтешили внутри, натыкаясь друг на друга и на невидимые стенки. Все нормально, все путем.
— Я тоже работал.
— Потому и не удивляешься, и расспрашивать не о чем.
— У каждого свое ремесло. И голова чтобы догадываться, когда помощь нужна.
— Не у всех получается.
— И у меня не получилось. Может быть, потому я здесь.
— Но не там. — Смерть махнула туманистостью за спину.
— В конце концов и там.
— Концы там, где течет. Из одного в другое.
— А когда другого уже нет?
— По-разному. Кто сколько выдержит.
— Глупое слово: вечность...
— Для нетерпеливых. Претерпевающих. Страдальцев.
— Ко мне это не относится...
— Да ты и сам к себе не относишься.
— Ничего. Отнесут. И вынесут. Найдется кому...
— А ты?
— Сказки это. Я просто работаю.
Он ушел в себя и забыл про смерть. Не на что оглянуться, нечего вспомнить. Память там, где течет. Где не выдерживают и уходят. В себя или в вечность. Вслед за вездесущими серыми крапинками, в квадратную тьму. А значит, надо вставать и молча ждать. Даже если не остается дел. И никто не вспомнит. Потом это назовут какими-нибудь словами...
— Ну, как он? — чужой голос из чужой страны.
— Вообще, такие не выживают. А этот держится. Будто не умеет умирать. Вот, даже так: пытается открыть глаза...
Черный потолок. Черные стены. Серые тени — большие, нечесаные... У них есть головы и тела, и что-то за спиной. И их не надо брать за руку и куда-нибудь вести. Каждый день, в рыжую промоину в бессветной пустоте. Они считают себя.
А я не смог — ни догадаться, ни помочь.
| 
