|
Молодой человек по фамилии ЛаМирей совсем не умел разговаривать. Сколько-то тому назад, имя у него тоже было — но атрофировалось за ненадобностью, сократилось до одной буквы. А букву-то к кому угодно приладить можно! Ладно, пусть будет что-нибудь столь же французское: например, Ги.
Так вот, разговаривать он не умел. Теоретически — знал несколько языков, и когда к нему обращались — иногда понимал (хотя, по большей части, превратно). А как доходило до ответить что-нибудь — прямо столбняк. Ему, впрочем, это ни капельки не мешало — а у других, разве что, вызывало легкое недоумение, — и скоро забывалось, очередным курьезным чудачеством. Пару десятков лет назад могли бы возникнуть проблемы — но в наши дни полно всякой электроники, которая не только разговаривать будет вместо нас, но и мозги большинству способна заменить.
По вечерам он любил гулять. Когда уже темно, и никто ни на кого внимания не обращает. А зачем его обращать, если в глаза все равно ничего кроме силуэта? Компанейские предпочитают хорошо освещенные пятачки — и разговаривают там до полного умопомрачения... Или еще чем-нибудь занимаются. А кто не умеет — в самый раз бродить по асфальту, по листве, по сугробам, — и не нужно для общения ничего кроме эмпатии, — или телепатии? — в общем, чего-то вроде.
Но программу пришлось менять, потому что рождество — или какой-то другой праздник? В такие ночи на улицы высыпают веселые толпы, носятся как угорелые, палят из фейерверков, да вопят что есть сил... Не до гуляний. Поэтому остался дома. К тому же погода неподходящая: не холодно — только слякоть, а ботинки у него начинали подсасывать влагу; известно: сырые ноги до простуды доведут.
В доме было окно, и была дверь. Окно прикрыто легкой занавесочкой — на ней блики от фейерверков смешиваются, как краски на палитре, и если бы он был художником, мог бы милые пейзажи писать. Но говорить картинами он тоже не умел — и даже ни разу не пробовал. На внутренней стороне двери висел календарь с красивыми фотографиями. Они сами за себя говорят. Лес, волны, облака, — иногда репродукции картин. Без людей — потому что фигуры и лица у них уж очень невыразительные. Когда окно и дверь закрыты, улицы почти не слышно, и если погасить свет, можно вообразить себе, что прогулка все-таки состоялась — в вывернутом наизнанку мире.
Но это все предыстория. Собственно история начинается с едва различимого звука: будто кто скребется в дверь острыми коготками. Когда-то у него была кошка — и точно так же просилась в дом после вылазки по кошачьим надобностям. Сейчас кошки нет — и возвращаться некому, а незваные гости — кому в интерес? А тогда, с кошкой, было хорошо... Наверно, под эту память и отважился открыть дверь неизвестности.
Неизвестность стояла на пороге, совершенно сказочная, — прямо-таки царевна-лягушка! То есть, по виду — совсем царевна; но мокрая и грязная — как из болота. Сверху — черное облако; посредине облака — две синющие звезды; а чуть ниже — нечто возмутительно невообразимое. Потому что кроме грязи не было на ней вообще ничего.
— Гамарджоба! — сказала царевна. Всем бы тот голос!
Привет, коли не шутишь... — мысленно отозвался он.
— Меня зовут Тамар.
Можно подумать, я не догадался... — так же, про себя.
— Но ты можешь звать меня как тебе удобнее.
А зачем звать, когда ты и так рядом?...
— Ты не против, если я зайду на минутку?
Он бы и насчет двух недель не возражал...
Она уверенно прошла мимо (по правилам полагается стоять с разинутым ртом), прямиком в крохотную ванную (совмещенный санузел), и что-то начало происходить (как в тумане, машинально закрывая дверь и зашвабривая уличные следы).
Вышла — совершенно ослепительная, на ходу завертывая волосы в полотенце. Улыбается:
— Теперь на человека похожа...
Как бы не так! Существо из другой вселенной, куда людям даже в мечтах нельзя. Земному — еще заслужить высокую честь ей принадлежать! Кто собой владеет — мог бы спросить, как ее занесло в нашу глушь, почему в таком виде... И что дальше. Но он-то уже ничем здесь не владел — и все воспринимал как сон: только не ему она снилась, а как бы он ей.
Тамар между тем не спеша приготовила постель — будто всегда этим занималась, и слегка подтолкнула его растерянное тело в нужном направлении. Потом легла рядом (а больше-то некуда!) и крепко его поцеловала. Нельзя сказать, чтобы это было неприятно... Только уж очень обжигающе. Где-то внутри.
Мгновение спустя, сонно:
— Ну вот, теперь мы совсем как муж и жена. Если ты позволишь, я возьму твою фамилию...
Молча согласился: Бери. Что же мне, фамилии жалко? Все и так твое... — он раньше не имел дела с царевнами, но по книжкам знал, что спорить с ними — себе дороже.
Бывшая лягушонка уснула, а молодой человек, без имени и фамилии, бережно прикрыл ее одеялом, тихо-тихо переполз к письменному столу — и попытался заняться любимым делом. Хотя, честно сказать, бороться со смятением чувств совсем не хотелось, а порядок — это когда она есть: красивая, теплая — и абсолютно невозможная.
Была у него одна штуковина... Под названием авторучка. Сейчас покажи кому — и не догадаются, для чего. Сплошные компьютеры. А ему от кого-то по наследству перепало. Там внутри — маленький баллончик: если его наполнить чернилами (как у принтеров, только пожиже) — металлическим перышком можно водить по бумаге и рисовать буквы. Из нескольких букв, если повезет, составляется слово. Слова — иногда сами собой складываются в фразу. Фразы тоже бывают красивые — и невозможные. Почти как она. А сказать такое — он бы никогда не сумел.
Послепраздничное утро. Тишина. Занавесочка — в разводах рассвета, будто смазанный фейерверк. Он открыл глаза: бывают же такие фантазии! Ну, еще, что ли, пару закорючек? Перышко поскрипывает по бумаге.
— Какой смешной!
Ее волосы россыпью упали ему на лицо — букв больше не видно. Взрыв, вспышка, ожог... Головокружение и блаженство. Нет ничего ближе и родней.
И был вечер, и было утро... Через неделю она ушла. Вместе с его фамилией. Все, что должно было произойти, — произошло. Царевны — народ занятой. Это называется: новый год.
Откуда на ней дымчато-зеленое платье с блестками? Пояс — широкий, изумрудного цвета, с узорной застежкой, — ниже талии. С ее шевелюрой — меха не нужны... В тон синим звездам, узкое колечко с сапфиром.
Не было слов. Вообще ничего не было. Задержать дыхание, посмотреть друг на друга... Пора. Она вышла через закрытое окно. Легко и естественно. Будто всегда выходила именно так.
В ту ночь он снова делал буквы. Нежные, колючие, грустно-удивленные и горестно-застенчивые... И за каждой — ее голос, ее глаза и губы; и смеется она: не над ним — а, вроде бы, от радости, — потому что все получилось правильно. Иначе и быть не могло.
К утру кончились красные чернила. Испачканы пальцы, на груди слева маленькое пятнышко. Его нашли еще через неделю, когда было уже поздно.
Мне позвонили — больше некому. Я бывал у него, он у меня. Остались номера. Мы никогда не говорили по телефону — он бы не смог. Рыбаки из пословицы смотрят друг на друга издали... А нам было необходимо иногда встречаться, и вместе молчать.
Приехал. Написал объяснительную. Исчерниленные листки на столе — их бы забрать... Начальник полистал, согласился: кому оно надо? Вот, придумал выставить все в интернет. Потому что царевны там тоже встречаются. А разговаривать я не умею.
2012
|
