|
Однажды я умер. Дело, как говорится, житейское. Как правило, это сразу — и навсегда. Особенно если родственники помогут. Но, бывает, что кому-то приходится чуток задержаться неподалеку. Обычно — когда с совестью что-нибудь. У мертвых или у живых. А я по жизни был непутевый — вот и помереть толком не сумел.
Ну, деваться некуда, коптим помалу, — и надо в новом статусе как-то осваиваться, по возможности переждать. Мир идет сам по себе — и мне от того ни холодно, ни жарко. Чисто теоретически — можно ничего и не предпринимать. Но если уж очень из обыденности выпирать — граждане могут заподозрить, и начнут принюхиваться. А дух от покойников и так не самый веселый... Опять же, лично меня это никак не касается: в моем состоянии ничто уже не повредит. Только, вот, привычка у местного люда дурная — сбегаться на всякую невидаль: чтобы каждому лично приобщиться, и при случае еще и пальцем ткнуть. Шум, гам, суета, базар-вокзал... Никакого покоя. Мне оно надо?
Короче, есть задача: загримироваться под цвет пейзажа и по возможности — ни с кем и никогда. Вроде бы в наличии — но не здесь, и не сейчас. Шапку на уши — и уже невидимка. Поток несет — и от других капель не отличить.
Понятно, что совсем за стекло не получится: живые тем и отличаются от покойников, что никого в покое не оставят, — да еще и обижаются, если их в ответ замечать не хотят. Поэтому стекло ставить придется не снаружи, а внутри. Что, впрочем, не так уж сложно, ибо то, внутрь чего все в итоге переселяются, — куда вместительнее эфемерных существований, и отступить на бесконечность-другую — без проблем.
Труп решил — труп сделал. Уладил формальности, сбежал от всех знакомств. Отключился от коммуникаций. Поменял место службы — а оттуда на пенсию с почетом (хотя и без лишней копейки за душой). Ажур. Меня никто не знает — я ни с кем водиться не обязан. Мелочи бытовые по возможности улаживаю сам; а если и приходится вызвать кого — не клиент важен, а его кошелек. Незаметность наладилась, и можно существовать в себе, копить опыт — которого при жизни быть никак не могло.
Ощущения, надо признаться, специфические — в смысле полного отсутствия ощущений. У живых организм все время о чем-то сигнализирует: там, внутри, много всяких зверушек, которым хочется дышать и питаться, шевелиться привычным образом, да спихивать недоделанное на кого-то другого. А когда они мертвые — им ничего не нужно, и общаться ни с кем они не хотят — вроде меня. Но попробуйте в живом мире оставить вещь без присмотра! — растащат по молекулам, или сама развалится. Мертвое тело — та еще обуза. Оно и при жизни — хозяйство хлопотное, и взбрыкнуть может как угодно. А когда не толкает его ничто изнутри — приходится таскать снаружи. Если этим не заниматься — гнить начнет, и тогда станет совсем неудобно (не мертвецу, конечно, а окружающим). И наваливаются лишние заботы: в живом теле достаточно запустить процесс — а дальше что-то происходит автоматом — и внимания требуют только внутренние затыки. Простой профилактики вполне достаточно. Мертвечина — дело другое. И сама не движется — и ничего о себе не сообщает. Так что приходится про все думать и обо всем заботиться. Мозги тут не впрок — они сами норовят слиться в режим тишины, поэкономить нервное электричество. Так что воздействовать надо силой духа. Для того, кто высочайшей духовностью никогда не отличался — задача не из простых.
При жизни у меня к медицине интереса не было: от вида кровавых кишок дурно делалось, и на всяческие секреты старался лишний раз не смотреть. А тут пришлось выяснять, где что лежит, и как это в дело запускать. Принципиальных сложностей ноль: куча учебников, даже видеокурсы... Только очень тупой не выучится; а кто умер — значит, уже в чем-то помудрел. Но работы через край. Что, впрочем, и правильно: физиологические хлопоты прекрасно заполняют ожидание. Там поинтересоваться, это измерить, что-то подтолкнуть, где-то почистить... Никакая безвременность долгой не покажется.
Разумеется, очень уж напрягаться не резон. Делаю все по минимуму. Лишь бы приличия соблюсти. Нужна не полностью деловая машина, а всего лишь видимость, маскировка. Разумные ограничения позволяют отключать несущественное, укрощать слишком разлапистое. Тело понемногу усыхает, мумифицируюсь на ходу.
Поскольку потребностей никаких — денег много не надо. Были какие-то сбережения — на все хватает. Первое время оставались какие-то офисные контакты, остатки старых проектов. И звонили, и почтой предлагали заняться чем-то общественно выгодным. Но это, опять же, чистая видимость: народу лично я совсем не интересен — ему рыночный продукт подавай. Поэтому на публике находиться не обязательно: достаточно изображать присутствие. Больше электронного общения — а в нынешних протоколах информация об одушевленности не предусмотрена: догадаться, писано это живым или покойником, — никакой возможности.
Точно так же, по улицам ходить. В упор будут смотреть — не разглядят. Неодушевленное препятствие, элемент ландшафта. Вовремя устраниться, освободить путь, — открываться, как двери в метро. Внешний вид максимально непрезентабельный: роль пенсионной тени в их мире специально придумана для тех, кто не жилец. В глазах не я — там отражается удобный штамп. Вот и брожу неопознанным. Хотя, конечно, случаются осечки — не успеваю не заметиться. А публика суеверная: если случится привидеться кому — шарахаются, как от заразы. Вздор. Что тут страшного? Привидения — народ безобидный. Когда их не обижают. Если станут врать про потусторонние козни — не верьте. Это совсем не по-нашему. Но когда кто-то из живых уж очень распоясается, у мертвецов могут быть свои странности. В старину, говорят, выли, гремели цепями. Сейчас разнообразнее, в духе времен. Из меня, например, музыка прет. И ничего с собой поделать не могу. Хотя, конечно, предпочел бы в тишине. Чтобы только звезды, вода, цветы... Но редко получается. Впрочем, это не важно. Как и все остальное.
За телесными движениями и неизбежностями быта — бездна отстраненного созерцания. Все вижу, ни в чем не участвую. Потусторонняя часть меня — невероятно расширяет физические возможности: вовсе не обязательно узнавать, чтобы знать. Их застекольный мир легко разместить целиком в пределах обозримости, и плавают они там, как рыбки в аквариуме. Релакс. Тычутся рыбки в прозрачную стенку, пытаются пробить, — никакого эффекта. Им еще рано — и не понимают они, что там, снаружи, уже нечем дышать, и незачем жить. Но разглядеть что-нибудь через стекло иногда удается — а как передать другим то, что для передачи не предназначено? Вот и воображают себе невесть что, выращивают из зернышка истины лопухи лжи. Мое искусственное тело не могут отличить от меня — а это всего лишь тень, видимость грубой материальности. И ведет себя не как живое — легко теряет, без жалости расстается: прочные формы ему совершенно ни к чему.
Жизнь конечна — и там, у них, есть время. Начало и конец. прошлое и будущее. Странный народ. Как будто не все равно, что после чего. А настоящее — всегда; оно может развертываться в линию — но одна линия ничем не лучше другой, все одинаково эфемерны. Даже недоделанные покойники вроде меня уже в курсе, и не заботятся о последовательности: им не нужно ждать и выбирать, и недоделанность покоя ничему не может помешать. Но эти застеклованные имеют дело лишь с моим телом, наивно полагая, что оно мое. И удивляются, никак не могут взять в толк, что для меня нет никакого «раньше» и никакого «теперь», что даже в этой телесности время перестало существовать, и одно никогда не следует за другим: все сейчас — и все никогда, все одинаково, и нельзя сказать, что после или до чего.
Да, я научился сопоставлять какие-то вещи с их календарем. Но мне это ни о чем не говорит. На моем календаре всегда одна и та же дата. И окончательный переход в мир без календарей датируется ею же — как если бы он уже произошел.
Нетрудно вписаться в их суету: они просто подталкивают меня, и я отвечаю. Со стороны это, вероятно, выглядит почти как жизнь. Но глупо говорить, будто я что-то делаю в ответ на чье-то побуждение. Просто делаю. Иногда по их счету получается, что делаю раньше, чем они успевают подтолкнуть. Вероятно, они полагают, что я следую каким-то своим желаниям, что я способен желать и творить. А мне просто все равно. И даже угадывать не хочу. Выстраивать одно за другим.
Язык живых — такой же странный. Он так устроен — будто бы все во времени. Будто что-то происходит, или происходило, или будет происходить... И речь у них движется обычно по линеечке, слово за слово. Хотя бытовой треп умеет все и сразу — это воспринимают как необразованность, вульгарность. Ладно, если им так хочется, — умею как живой. Это чистая условность. За стеклянными гранями — говорить незачем: все и так ясно. И язык другой, не для разговора. Живым его не понять, а на этой стороне ничего понимать никому не требуется.
Когда все известно, чужие блуждания могли бы показаться забавными, — если решить кого и в каком смысле это забавляет. Ничего-то они не знают, и догадки впросак. Жалуются: жить трудно. Но куда труднее изображать жизнь. Правдоподобно. Чтобы никто не заподозрил неладное. А самое трудное — сны. Они как бы возвращают на время к жизни, и становится больно. Пока не спишь — все под контролем. Отключился — глупое тело по инерции продолжает бредить жизнью, что-нибудь сотворить, чем-то восторгнуться, за что-то пострадать... Одно мгновение — но это уже целая жизнь, и приходится снова умирать — занятие препротивнейшее...
Там, за стеклом, остаются мечты и память. Нет прошлого — нечего вспомнить. Будущее уже здесь — это не мечта. У кого-то было, или будет... Здесь другое: просто реальность — настоящая, которой между прошлым и будущим не разместиться. Остатки телесности тянут в эту мимолетность, заставляют выглядеть как все — и небытие принимает формы бытия.
Однажды, как-то раз...
Сижу дома за компьютером. Тружусь.
Звонит телефон.
Этот номер никто знает, и звонят на него только спамеры. Надоело — перестал отвечать. Но звонок какой-то уж очень странный, не похоже ни на что... На всякий случай снимаю трубку:
— Слушаю.
— Mmm... Mr. Jones?
Голос звучит — как из бесконечности; сразу ясно: оттуда. Далее все по-английски — перевожу для ясности.
— Допустим. Чем обязан?
— Видите ли, у нас, кажется, появилась возможность пригласить Вас к нам, в наши сады...
— Ну, и?..
— Мы вряд ли сможем принять Вас в качестве гостя — однако есть вакантное место садовника.
— Почему бы и нет?
— Сады большие, и работы будет много.
— Плевать. К адовой работе привык.
— У нас не принято выплачивать какие-либо компенсации...
— К дьяволу бухгалтерию! Я не коммерсант.
— Впрочем, в качестве вознаграждения, у Вас будет возможность иногда видеть одну особу, которая частенько захаживает в розарий...
— Я ее знаю?
— В какой-то мере. По нашим сведениям, она единственная, кого Вы хотели бы видеть.
— Я готов.
— Еще предстоит уладить кое-какие формальности... С Вами встретится наш представитель.
— Без проблем. Где и когда?
— Ну, часов и календарей у нас нет... Впрочем, как и у Вас. Но Вы его сразу узнаете. Ждите.
— Этим и так всю дорогу занимаюсь...
— Всего наилучшего.
— И вам не хворать. Пока.
Вот так и продолжается. Но каждый раз, как полыхнет по сердцу черным крылом, блаженная мысль: что, пора?! Нет, опять не ко мне... Ну что ж... Возможно, я единственный на этой земле, кому некуда и незачем спешить.
|
