Сразу оговоримся: личная жизнь Маркса, Энгельса и Ленина нас не интересует. То есть, вообще. Самое большее, она может послужить иллюстрацией каких-то идей — точно так же, как любая другая жизнь.

Проблема в том, что сколько-нибудь продуманных идей на тему любви у классиков марксизма, мягко выражаясь, немного — а у В. И. вообще почти никаких указаний на этот счет (за исключением пары известных писем). Вполне возможно, что многие тексты не вошли в официальное собрание сочинений — из политических соображений, чтобы не портить лубочную картинку. Что там, за семью печатями, — мы уже не узнаем. После того, как в архивах похозяйничали новые хозяева жизни, подлинники скоропостижно испарились, а заведомым фальшивкам, смакующим пикантные подробности, верить никак нельзя. Легче разобраться в наследии пророка Мухаммада или Пифагора — потому что наивные сказки тех лет и близко не стояли с современными технологиями промывания мозгов. В любом случае, придется строить догадки — в том числе, учитывая биографические обстоятельства.

Оснований для очень уж глубоких выводов у нас нет — но и совсем без выводов оставаться не хочется, так что ограничимся самыми поверхностными наблюдениями. На их основании складывается (возможно преувеличенное) чувство чего-то трагического — и не совсем правильного. Здесь мы пробуем разобраться в своих ощущениях — а как оно на самом деле, может быть, уже и не важно.

Сам факт тщательного и упорного избегания разговоров на тему — наводит на мысли. Очень разные. Например, о политической мудрости: не дать врагу развести реальное дело пошленькими дискуссиями. Сделать это на столь щекотливом предмете очень легко — а потом не отмоешься. Об этой осторожности — в письмах Инессе Арманд (кому же еще!) [49, 326]:

И ей же [49, 57]:

Нельзя сказать, чтобы сам В. И. всегда воздерживался от скандального журнализма, — лихости ему не занимать! Но разговоры на публику сильно отличаются от внутрипартийных разборок, и без прочных тылов лезть на рожон тов. Ленин не стал бы. Следовательно, если по интимным вопросам наблюдается строго нулевая активность — это неспроста: вероятно, не было той идейной определенности, которой он умел заразить (или подавить) собеседника в экономических и политических дискуссиях. А это уже немало — и (вопреки воле В. И.) приподнимает завесу тайны. Чуяли его идейные противники слабину? Наверняка. Пытались задеть и спровоцировать? Всенепременно. Только напали они не на какого-нибудь слабака — а на человека железной воли и самодисциплины. Который умел ломать переход на личности простым и эффективным приемом: достаточно перевести разговор в область классовой борьбы — и говорить о задачах момента, а не абстрактных материях и смутных идеях. Здесь Ленин в своей тарелке — и спуску никому не даст.

Есть в ленинской журналистике другие запретные темы? Конечно. Сразу же замечаем не менее щепетильное отношение к вопросам религии и этнического сознания. Кое-где все три темы переплетаются: замена церковного брака светским, освобождение женщин Востока... Везде один рефрен: осторожность, избегать остроты, исключительно путем пропаганды и просвещения... Отделиться, отгородиться, спрятаться. Пусть оно движется помаленьку — а мы будем впечатлять экономическими успехами, которые, дескать, агитируют сами за себя.

Тут корень зла. Как-то не вяжется с разумностью страусиное зарывание мозгов в политический песок. Разум для того, чтобы активно вмешиваться в развитие мира, перестраивать любые его стороны, окультурить их, вырвать из дикой природности. Но как только мы от чего-то отгородились — мы уже не можем на это влиять, и влиять будут другие, кто не отгораживается ни от чего, а без зазрения совести топит каждую мелочь в грязном бизнесе. Отказ от (хотя бы предварительной) работы над последовательно материалистической философией духа — прекрасный подарок всем, кто спекулирует на "высоких" материях, якобы недоступных разумению простого человека. Всякая подлинно разумная деятельность есть единство материального и духовного производства — и не взлетит коммунистическая мечта на одном крыле. Дух не просто надстройка над материей, не "приложение" к ней — это одна из сторон целого. Он не возникает сам собой, пассивно следуя за движением экономики, — дух надо сознательно производить, как любой другой продукт, — и решительно поворачивать с индивидуалистических тропинок на широкую дорогу планового общественного хозяйства. Иначе производство подомнет под себя частник — а буржуазность духа неизбежно приведет и к перерождению экономики.

Маркс недаром начинал именно с идеологии: не определившись с идеями, в экономике делать нечего. К сожалению, Маркс, решив принципиальные вопросы для себя, не считал возможным особо останавливаться на этой проблематике — и для последователей его открытия так и остались комом сырых заметок, разодранных на цитаты. Развить отдельные положения пытался Энгельс — но крайне неуклюже, в совершенно буржуазном ключе; эта буржуазность во многом передалась и Ленину. Поскольку же на всякие "теории" духовности наложено табу — крайне важная для строительства нового общества (включая формирование нового человека) идеологическая работа искусственно приторможена, и собственно идеологические вопросы подменяются вопросами политическими: вместо борьбы с религией — отношение государства к церкви; вместо борьбы с национализмом — право этнического (а значит, и экономического) обособления; вместо свободной и гордой любви — семейные дела.

Разумеется, свято место пусто не бывает — и там, где нет сознательного отношения к человеческой духовности, стихийно складывается что-нибудь синкретически-эклектическое, по кусочкам надерганное из разных источников, пропитанное предрассудками и личным опытом. Охарактеризовать это интуитивное представление мы можем только опираясь на поступки человека — поскольку он сам не отдает себе отчета в происхождении своих мотивов, но так или иначе следует им. Здесь, к сожалению, приходится залезать в биографию и выносить сор из избы. Не потому, что это кому-либо интересно, — просто другого материала нет.

Что мы знаем? Семья Ульяновых — явление уникальное. Даже с поправками на официозную идеализацию. Удивительно гармоничные отношения в семье не могли не повлиять на мироощущение и образ мысли В. И. Чтобы при таком происхождении возникла идея семьи как первой формы классового неравенства — надо выйти на уж очень убедительные обоснования; а где их взять? Даже у Маркса — лишь смутные подозрения. Энгельсовская апологетика изобретенной им же "пролетарской моногамии" отнюдь не способствует мечтам об ином характере интимной близости людей будущего. Отсюда первый кит ленинской (синкретической) философии духа: противоположность принципиально общественного материального производства (включая организацию быта) — и узко семейного вызревания духа. Полное отделение одного от другого, глухая стена: общество не имеет права вмешиваться в личную жизнь, личная жизнь — частное дело каждого, повод проявить себя и поработать над собой, — но без каких-либо предписаний со стороны. С фантастической (или фанатической?) скрупулезностью именно эта программа претворена в жизнь. Современные знаменитости — поголовно страдают эксгибиционизмом; ленинская семья — бесконечно скромна. Из писем мы узнаем какие-то бытовые детали — но характер интимности, самое большее, прячется где-то между строк. Логический вывод — чрезвычайная важность духовной близости для человека, высочайшая святость этих отношений. Это второй исходный пункт.

Трагедия в том, что при отделении любви от общественной жизни теряется смысл и того, и другого. И приходится соединять две стороны одной личности чисто внешним образом, рационально (рассудочно), а не разумно. Поскольку происходит все это в классовом мире, такое соединение неизбежно принимает форму соперничества — и одно встает над другим. Вместо сотрудничества и взаимопомощи — разделение труда. Дух, отделенный от плоти, превращается в абстракцию, фетиш; близость становится узами. Соответственно, победа любви (которая одновременно есть и ее полное поражение!) означает (в буржуазных терминах) конец карьеры, потерю самоуважения — что компенсируется еще большим замыканием в узком кругу (и духовным тиранством), и так далее, под откос, к нравственной деградации. Противоположность — подчинение личного общественному, когда неспособность любить прикрывают (не обязательно на публику) высокопарными фразами о призвании и долге. Именно сюда качнется чаша весов, когда понимание объективного в культуре уже есть — а о происхождении и роли субъекта никаких понятий. Первичность человека экономического, классового субъекта — третий устой ленинской идеологии в области духа. Так воспитывали советского человека (не путать с обуржуенным отребьем, "совками"!) на всем протяжении коммунистического эксперимента в СССР — пока еще оставались какие-то мечты о неклассовом будущем:

Легко видеть, что обе крайности тесно примыкают к поповщине. Будет это религия "закона" (иудаизм, конфуцианство), "просветления" (буддизм) или "откровения" (христианство, ислам) — принципиальной разницы нет. Суть религии — духовное рабство, подчинение чему-то одному — вместо универсального освоения мира. Это обратная сторона экономического рабства, эксплуатации народных масс господствующим классом. Изначально религиозное отношение к любви закономерно ведет Ленина к "страху божьему", преувеличенным представлениям о религиозности людей (у страха глаза велики!), якобы определяющей их видение мира и мотивирующей деятельность, — и следовательно, к чрезмерной озабоченности по поводу "религиозных чувств". Рикошетом перекос в духовной жизни бьет по "производственной деятельности": религиозное отношение к словам Маркса и (особенно) Энгельса верно подметил главный теоретический оппонент Ленина, А. Богданов. У него, конечно, тоже рыльце в пушку, — и уж лучше догматический марксизм, чем откровенно идеалистические догмы эмпириомонизма...

Но вернемся к семейной жизни. Судя по всему, она выстроена совершенно сознательно, и приоритет дела над чувствами заложен с самого начала. Ленин с малолетства решил стать профессиональным революционером — и никогда бы не пошел на банальный брак по любви. Были ли любовь? Однозначно. Тон писем "дорогой Надюшке" говорит о том, что до последних мгновений отношения в семье оставались нежными, явно выходящими за рамки революционного товарищества. Защищал он свою половину от любых обидчиков с юношеским пылом, заранее всех предупреждал, что она его жена, — и мог с кем угодно поссориться за грубое слово. Но при этом — работа, работа, работа... Никаких поблажек. Не позволить себе обрасти бытом — сохранить предельную мобильность и готовность включиться в борьбу в любой момент и где угодно. Разумеется, никаких детей: это, видимо, входило в семейную конституцию в самых ранних редакциях. Супруги любили гулять, любоваться природой; для них это было редкой возможностью побыть вдвоем, отключиться на миг от классовых битв. Те же прогулки с товарищами — превращались в политические дебаты. Если жить только этим — недолго с катушек слететь; любовь давала прочную опору, возвышалась неприступной цитаделью над всеми штормами.

Можно было бы сказать, что Ленин и Крупская дали миру новый тип любви, выдвигающий на первый план духовную близость, а не только половое влечение или просто симпатию, — и уж конечно не экономические интересы! На границе XIX и XX веков такая любовь рождалась повсеместно — но совершенно так же, таясь от нескромных глаз, — и потому примеров у нас почти нет. Можно вспомнить о супругах Кюри и Лафарг, о Шляпникове и Коллонтай, о любви Кубанева, или Чекмарева... Вторая половина XX века прошла под знаком любви Johnny Halliday и Sylvie Vartan — которая окончательно разделила любовь и семейственность, разрушила вековой стереотип; здесь любовь решительно отказывается скрываться, заявляет о себе во всеуслышание и становится важнейшим элементом общечеловеческой культуры.

И снова о трагизме. Новая духовность вынуждена вписываться в традиционные, буржуазные формы — и большая семья Ульяновых неприятно поражает замшелой патриархальностью: при всем уважении к дамам — явное лидерство мужчин; повышенная значимость родства; подчеркнутая почтительность со старшими; особый статус невестки. Н. К. росла в несколько иной среде, и ей пришлось переступить через себя, чтобы соответствовать и вписаться; она с этим справилась — но налет отчуждения оставался всегда. Трудно сказать, как оно было на уровне интимности, — но безусловное доминирование В. И. в семье выглядит иногда бездушной жестокостью: одно дело партийная дисциплина — а человеческие отношения таки другое. Опять же, рикошетом все сказывается и на идеологии. Несмотря на все старания "сделать политику доступной для каждой трудящейся женщины" [39, 203], укоренившиеся представления о мужском и женском труде (вместо труда как такового) проскальзывают на каждом шагу. Женщинам предлагается в первую очередь поднимать сферу общественного питания, бытового обслуживания, воспитания и образования... Можно про это говорить возвышенно [40, 193]:

Однако на деле речь всего лишь о переводе "кухни" и "детской" на уровень общественного производства, своего рода индустриализация; дело очень важное — но для женщины не открывает каких-либо новых перспектив, не включает ее в народное хозяйство универсальным образом. Точно так же, в политике основное занятие женщин — бухгалтерия, повсеместный контроль за "учетом продуктов, товаров, складов, орудий, материалов, топлива и т. д. и т. п. (столовых и проч. особенно)" [40, 65]. К этому надо "обязательно привлекать женщин и притом поголовно" [40, 66]. Впрочем, памятуя, что и для мужчин политика сводится главным образов к "учету и контролю" (см. выше о субботниках), — это, вроде бы, уже не выглядит дискриминацией. Однако элементы сексизма вылезают в самой постановке задачи: добиться равенства женщин с мужчинами (а не равенства всех людей, независимо от пола и возраста) [39, 201]

Но почему женщины должны приспосабливаться к мужскому миру, а не наоборот? Опять "догнать и перегнать" [40, 157–158]:

Равенство не для женщин или мужчин. Оно для людей. Думать надо о снятии противоположности полов! Чтобы даже не задумываться о различиях. До тех пор, пока (и в тех отношениях, в которых) в нашем сознании женщины отличаются от мужчин — будет и неравенство. Одним лишь участием в управлении тут не обойтись. Надо реально управлять. Каждый на своем участке общественного хозяйства — там, где важны знание и опыт. А не пустое политиканство [39, 204]:

Такая, вот, политика: на подхвате у мужиков... Вот она, общественная проекция ленинской семьи! Ленин всюду трубит, что [39, 203]

Это заведомая ложь. Политиков-женщин всегда хватало, с древнейших времен (традиции матриархата, родовой строй); средневековье оставило массу примеров активного вмешательства женщин в политику (а что им оставалось делать, когда от всего прочего они формально отстранены?); лишенные избирательного права, европейские буржуазки активно за него боролись (а это тоже политика!) — но не ограничивались только таким, формальным участием: салоны некоторых дам имели большее влияние на судьбы наций, чем дворцы и парламенты. По-хорошему, надо не тащить людей (женщин или мужчин) в политику, а устранять саму необходимость политики — буржуазного противопоставления функций управления обществом обществу как таковому.

Складывается впечатление, что тов. Ленин слишком оторван от народа и за интеллигентными хлопотами плохо представляет себе чем люди на самом деле живут. В чем и сам признается [34, 322–323]:

Когда В. И. рассуждает о "домашних рабынях" и необходимости их освобождения "от этой мелкой, отупляющей, непроизводительной работы", вспоминаются строки его супруги:

Интересно, Ленин мыл пол? штопал белье? — что-то сомнения берут... Н. К. пишет, что в Шушенском их вдоволь поили молоком; знал тогда супруг о том, как это молоко достается крестьянам? Нет, он писал книгу по экономике — и (эдаким барином) увлекался охотой, бродил по лесам с прочими поселенцами (впрочем, возвращаясь без добычи). Тем более отошел от мирской суеты вождь пролетариата в благополучных европах, где даже его жена понемногу перестроилась на "интеллигентский" лад.

Нетрудно отыскать в работах В. И. другие, более опосредованные отзвуки его синкретической философии духа. Продолжая тему сексизма и жестокости, мы никак не можем пройти мимо еще одной любви: Ленин и Арманд. Как бы ни пытались ее опошлить злопыхательствующие антисоветчики, это несомненный образец высокой трагедии, рожденной противоречием зарождающейся свободы духа — и уродливостью буржуазного быта, его влиянием на сознание и самосознание. В отличие от Н. К., Инесса отнюдь не склонна безоговорочно принимать роль самоотверженной помощницы: она чувствует себя женщиной — и этим горда, и требует, чтобы другие с этим считались. Для нее существует не только мужчина, и не только работа: есть еще и любовь к детям, и великая ответственность за их судьбы. Ей трудно, ей приходится выкручиваться и самой себя обслуживать... Из письма Кларе Цеткин:

Когда в 1917-м Ленин зовет ее в Россию, она колеблется — ей надо подумать, — и здоровье пошаливает, — а он закусил удила [49, 404]:

Пришлось ехать. Кончается тем, что товарищ не от мира сего отправляет ее "оздоравливаться" на послевоенный Кавказ — где недобитые банды и холера — и умирает она то ли от инфекции, то ли от сердечного приступа...

Глупо живописать Ленина эдаким монстром, домашним тираном, испортившим жизнь двум замечательным женщинам (которые всегда были в теплых, по-настоящему дружеских отношениях друг с другом). Речь о любви. Которая бывает очень разной — а в классовом обществе зачастую трагической. Любил В. И. "дорогого друга" Инессу? Еще как! Таких писем он не писал больше никому. Ее молчание становилось для него пыткой. Но мог он любить ее как другие любят других женщин? Однозначно нет. Потому что он не другой — и она не другая. И этим они интересны друг другу. Ленинский "кодекс чести" — ответвление буржуазной морали; но в этой буржуазной форме свет чего-то нового, еще не понятого — и в какой-то мере пугающего.

Любила она его? Еще как! Иначе все совершенно необъяснимо. Следовать формальностям, блюсти приличия — ей было намного труднее. Она знала: любовь забирает все. Но и хотела в ответ — всего! Без оглядки на досужие сплетни и партийную дисциплину. Когда дело начало принимать опасный оборот — Ленин отсылает ее от себя; это жестоко — но иначе он поступить не мог, и она это знала, и знала Н. К., хорошо изучившая своего мужа, который никогда не опустился бы до банального адюльтера: это, возможно, и не было бы супружеской изменой (какая измена, когда всем заранее все ясно?) — но стало бы изменой любви, духовной смертью. Инесса все поняла — и выдержала, и не изменила своей любви. Большей интимности от В. И. просто невозможно требовать — он раскрывается как ни с кем, выворачивает душу наизнанку [49, 340]:

Видели этого крутого революционера? Рыдает на груди дамы сердца — и все же остается собой: надо продолжать — и он возьмет себя в руки, и будет продолжать. Существует мнение, что женщины больше всего любят в мужчинах определенность, внутреннюю цельность. Этого у Ленина хватает на двоих...

Вероятно, Инесса иногда намеренно играла чувствами великого человека: это хоть немного сглаживало боль от невозможности полноценных человеческих отношений, чтобы не надо было прятаться от всех — включая себя. Как бы то ни было, у нас есть надежный индикатор накала страстей: чем формальнее тон писем, чем больше Ленин строит из себя дядю, — тем больше тоскует, и боится не выдержать. Скорее всего, для Н. К. это было как на ладони: при всей суровости в партийных делах, ее супруг оставался наивным мальчиком в делах любви, — и она в какой то мере была рада, что эту, человечную сторону подруга вытаскивает на свет, так что обеим удается погреться у огонька. Что ж, любовь бывает и такой...

Но для нас сухой остаток тот, что на основании скудных биографических подробностей удается выстроить непротиворечивую картину идеологического фундамента, на котором зиждется практика перевода вопросов духовного производства в плоскость текущей политики. В силу стихийности и синкретизма этой философии, она оказывается эклектичной и непоследовательной — но она есть, и только потому экономическая программа Ленина не повисла в воздуха и не рассыпалась при первом же столкновении с необъятностью задачи. Нечеткие представления о духовности, разумеется не добавляют шарма собственно политической перспективе — но никто и не предполагал, что материалистическая философия духа родится сама собой, на пустом месте: придется не раз обжигаться и падать, пока кто-то другой додумает все, до чего не додумались мы. А пока, с имеющимся гипотетическим багажом, попробуем присмотреться к единственной известной нам попытке рефлексии В. И. на тему любви.

В самом начале 1915 года Инесса присылает Ленину план будущей брошюры о любви "для работниц". По всей видимости, дальше плана дело не пошло — и, вероятно, даже не планировалось: мишенью было сердце любимого. Это коварная (если исходить из литературной традиции — очень женская!) провокация, попытка вытянуть из наглухо застегнутой на все пуговицы души (тогда уже признанного) вождя хоть какие-нибудь признания. Несомненно, если бы Ленин заинтересовался, попросил продолжать, — мы получили бы уникальнейший по идейной значимости документ, и судьба марксизма сложилась бы иначе. Однако стойкий боец не на шутку перепугался, струсил, попросил пощады. Разумеется, в своей манере: беспощадная критика [49, 51–52]. Через неделю до него (после чувствительного пинка от Инессы) дошло, что нельзя так разговаривать с любимой женщиной, — и вдогонку летит еще одно письмо [49, 54–57], где (в качестве слезного извинения) вопросы любви обсуждаются по существу. Более того, В. И. даже допускает возможность публикации (хотя и просит сохранить его инкогнито). Для него это колоссальный риск: как все прекрасно понимают, если бы дошло до широкой общественности — отсидеться в стороне Ленину никак не удалось бы. Мадам Арманд могла гордиться собой: большего признания в любви просто невозможно было ожидать. Она еще покапризничала для виду — и на этом дело потихоньку заглохло: всаживать любимому нож в спину — не в ее правилах.

По счастью, письма сохранились — и в 1939 году цензура по каким-то соображениям разрешила их опубликовать (тогда как раз посмертно разбирали архив Крупской). Так что теперь у нас есть прекрасная возможность проверить нашу теорию на экспериментальных образцах.

К сожалению, нет перед глазами писем другой стороны — и о реальных масштабах происходящего можно только догадываться. Из проекта брошюры выдран один-единственный пункт; скорее всего, по остальным возражения тоже имелись — но (совершенно по-ленински) все собрано для удара на главном направлении:

Логично предположить, что и для Инессы это было центром проблемы, без чего все остальное теряет смысл. Ленин пишет:

Типичный уход от ответа, попытка подменить четко поставленный вопрос совсем другим: речь именно о субъективном, о значении любви для человека — то есть, по сути, о человеческом отношении к женщинам. А значит, и о человеческом отношении ко всем людям без исключения, без деления по полу, возрасту, конфессии, этнической или классовой принадлежности. Сводить это к политике — верх неприличия.

Говорить о любви — значит, говорить о свободе. Любовь и есть свобода — духовное выражение экономического отношения. Кто боится связать эти две идеи, тот не умеет по-настоящему любить — и не свободен. Нет ничего, что нельзя было бы понять превратно (см. выше о пошляках). Ленин не стесняется дать бой "политическим глупостям" — но сливается в кусты, как только речь заходит о духовности, о назначении человека, о его месте в мире. Однако если не решить этот вопрос — зачем все остальное? Коммунизм ради коммунизма? Какая пошлость! Это совершенно буржуазная формула: движение все — конечная цель ничто.

Рабы неоднократно восставали — и захватывали власть. И что? Рабство оставалось тем же. Потому что сбросить цепи недостаточно — надо еще представлять себе, как жить потом. Политика — вопрос освобождения, устранения несвободы; но политика никого не может сделать свободным: свободу надо строить, творить, материализовать. Вульгарные толкования исторического материализма пытаются вывести человеческие отношения из экономики; а они не выводятся — потому что это другое, и надо, наоборот, экономику приводить в соответствие с идеями разума, человечности, любви. Крах социализма XX века — прямое следствие безыдейности его строителей, для которых все сводится к устранению формального неравенства и повышению уровня благосостояния населения; но накормить человека, одеть-обуть, и дать какое-то жилье — это задачи капиталистической экономики, и с этим (как показывает исторический опыт) она справляется гораздо лучше социализма. А что потом? Чем займется этот сытый, одетый и пристроенный человек? Перспектив никаких. Буржуазные фантасты нарисовали по этом поводу предостаточно антиутопий. И пока человеку не дадут шанс почувствовать себя человеком, разумным существом — никакие экономические преобразования не вытащат народ из классового болота. Единственное, что могут предложить массам большевики — разрешить всем заниматься политикой, втянуть в нее "всех поголовно". Когда человеку хорошо — ему никакая политика не нужна: свободному не надо бороться за свободу. Но Ленин не мыслил иной жизни кроме политической — и не допускал свободы для себя, а следовательно, и для других. Поэтому слова о свободе любви (тем более женской) его ужасали и не вписывались в лубочную картинку добропорядочной, дружной семьи, где друг друга уважают — но субординацию блюдут. Если все всех начнут любить — куда пристроить политику, войну всех со всеми?

Духовная жизнь очень индивидуальна — для начальства это сплошной кошмар. Свободного человека не загнать ни в какую партию, и приказы ему отдавать — дохлое дело. И если в экономической сфере культура выстраивает технологические цепочки, которые требуют производственной дисциплины — внутри себя человек способен оставаться свободным, и держать кукиш в кармане никому не запретишь. Появится возможность — достанут из кармана и покажут кому следует. Можно, конечно, запустить мозгопромывочную машину на все обороты и добиться какого-то единомыслия — но тогда свобода просочиться в другом месте, и все равно кому-то выйдет боком. Разум бесконечно разнообразен, а в политике стремятся свести контроль к нескольким измеримым параметрам — в идеале, к одному... Когда Ленину предъявляют свободу любви — он тут же прикидывает, как бы это формализовать, вписать в партийную программу; но пунктов слишком много, и не факт, что кому-то не придет в голову иная интерпретация. Естественная реакция политика — похерить произвол, вычеркнуть из повестки дня заведомо спорные параграфы. Тогда как нормальная реакция человека разумного: ага, вот оно, самое интересное! Даже если все понимают свободу любви по-разному, само это разнообразие — широчайшая платформа объединения: что слишком однозначно — остается темой лишь в узком кругу.

Ленин в качестве протеста набирает десять толкований свободы любви — и считает это убедительным аргументом чтобы не связываться:

Пункты 1–7, по Ленину, в какой-то мере соотносятся с пролетарской позицией, а 8–10 приведены в качестве предполагаемой реакции "буржуазок". Разумеется, Инессу аргументация не убеждает: да, привязка к классовой борьбе железно возможна — но это внешняя сторона, которая, собственно, и не имеет отношения к свободе — что, вроде бы, дает Ленину право требовать:

Но судит-то он лишь о куцем политическом толковании, которое не передает и миллионной доли того, что нормальный человек понимает под свободой любви. Пожалуйста, для политики выбирайте какие угодно формулировки — но оставьте что-нибудь для души, — для духа, для разума! Не все в этом мире подлежит убиению и анатомированию. Ленин придерживается другого мнения [39, 286]:

Если речь идет о выборе пути — такая постановка работы неизбежна и совершенно верна. Поставить конкретную задачу — и последовательно добиваться решения [39, 287]:

Но есть и другая сторона: осмысление путей. Вся эта конкретика приобретает смысл только в контексте движения к чему-то другому, что снимает любые различия, так что поставленные по ходу дела частные вопросы уже не нужны — как леса убирают, когда здание уже построено. Вот это другое, ради чего все затеяно, мы и называем свободой. Чтобы возможно было говорить о несвободе или неравенстве — надо иметь идею свободы. Политические движения выхватывают из жизни те или иные проявления неравенства — и направляют удар против них; можно в чем-то добиться равенства — но сама необходимость сравнения обнаруживает скрытую несвободу. Прийти к идее свободы как таковой возможно лишь пройдя отрицание несвободы — как равенства, так и неравенства. Это очень и очень непросто — и человечество до сих пор до такой разумности не добралось. Но это не значит, что всеобщая идея свободы вообще не нужна! Такой отказ от собственной разумности как раз и толкает людей (включая политиков) в лоно буржуазной идеологии, с ее классово обусловленными абстракциями. И можно договориться до полного абсурда [39, 287]:

Новое слово в социологии: угнетенный пол — типа угнетенных наций, или преследуемых сект... С тем же успехом можно протестовать против запрета фашизма, или даже против нападок на буржуев: они, дескать, имеют полное право заниматься тем, к чему испокон веков привыкли — эксплуатировать пролетариат. В. И. ничего не мог знать про сообщество ЛГБТ — но его лозунг вполне вписывается в совершенно буржуазную борьбу сексуальных меньшинств за равноправие (которая реально ведет к серьезным правовым последствиям: легализация однополых браков, право воспитывать детей в гомосексуальной семье, и т. д.). Ленинская половая политика — это не марксизм, а буржуазный феминизм, во всей красе и неприглядности. И логично задать вопрос: свобода от чего и ради чего? Что вы хотите искоренить — и что собираетесь делать? Без мало-мальски развитой философии духа на второй вопрос ответить нельзя. Поэтому присмотримся хотя бы к собственно политическим моментам.

Пункт первый: свобода от расчетов. Ленин уточняет: материальных (финансовых). Это сразу же высвечивает засевшую в подсознании буржуазность: все перевести на деньги, сопоставлять голые количества (хотя бы и в товарном эквиваленте). Буржуазное понимание свободы от расчетов означает право представителей разных классов вступать в любые отношения — но подразумевается под этим именно право, доступ к экономическим рычагам. Другими словами, регулирование брачно-семейных связей (включая формально внебрачные союзы и случайный секс). Любовь как духовное единение под статью вообще не подпадает: в отношениях личностей экономические аспекты существенной роли не играют — они лишь окрашивают чувство в те или иные тона, поскольку приходится эту экономику преодолевать (независимо от того, помогает она или мешает). Однако тут всплывает и собственно духовная сторона свободы: расчет бывает не только материальным. В общем случае: мы предполагаем, что другой будет вести себя в соответствии с нашими предположениями. Как только такое возникает — любви больше нет. Для любящего — любимый человек интересен в любом случае, даже если по всем критериям он выпадает из минимальнейших допущений культурности. Несоответствие мечте и несовпадение с ожиданиями может придавать горечь самой возвышенной любви — и даже сделать ее трагичной; но любовь-то все равно есть, и она свободна.

Политика может расширить межклассовую миграцию, и регулярно этим занимается в эпохи экономических потрясений, когда требуется перераспределение рабочей силы и интеллектуальных ресурсов. Политика может создать благоприятные (или неблагоприятные) условия для любви. Но влиять на свободу любви никакая политики неспособна; напротив, любовь чаще всего становится для политика осложняющим фактором, который по возможности следует устранить, вытеснить, нейтрализовать. Поэтому Ленин стремится заменить вопрос о свободе сугубо правовыми проблемами:

Замечательно! Спрашивают о свободе любви — а в ответ какие-то пункты, которые "собственно" совсем не то! Такая подмена понятия — со времен Аристотеля считается логической ошибкой; но это излюбленный прием (классовой) софистики — от античности до наших дней.

Ладно. Перейдем на цифру 2: свобода от материальных забот. Будет настоящая любовь свободна до такой степени, чтобы дела этого мира ее вообще не волновали? Очевидно, нет. Наоборот: именно любовь оживляет интерес человека к миру, заставляет активнее вмешиваться в его судьбы. Дело не в том, чтобы "доказать" свою любовь — просто иначе влюбленный существовать не может: его как бы распирает изнутри — а любимый предмет перед глазами (или внутренним взором) все время напоминает о необходимости сделать Вселенную достойной высшего образца. Там, где материя не годна — ее надо менять. Таким образом, великая любовь многократно увеличивает заботы — и уйти от этого можно лишь в обществе, давно забывшем о классах, где каждый изначально в ответе за мир целиком. Ленинская формулировка явно имеет в виду нечто другое. Нетрудно догадаться, что речь вовсе не о любви, а о семье: формальной — или неформальной, относительно устойчивой — или на уровне случайной связи. Поддержание этой материальной целостности (экономической единицы) требует расходов, и общество вполне может пойти на компенсацию значительной их части, если такие объединения согласуются с перспективными направлениями развития экономики. Такие случаи в истории были (вспомним хотя бы финансирование политических браков средневековыми королями — или "поезда любви" в гитлеровской Германии). Если предполагать, что диктатура пролетариата в деле воспроизводства рабочей силы будет опираться именно на семью, — одной из задач пролетарской революции становится перевод семьи на гособеспечение, освобождение брака от материальных забот. Эта задача на практике ставилась лишь в очень узкой форме: государственная поддержка семьи на фоне все того же капиталистического (рыночного) финансирования за счет продажи рабочей силы членов семьи (через "трудовые доходы"). Бесплатное образование быстро становилось условно бесплатным: родительские взносы на излете советской власти превратились в грабительские поборы; разделение школ по этому признаку вело к классовой сегрегации, отделению элиты от быдла. В любом случае, увязывать любовь с какими-либо экономико-правовыми формами — занятие всецело буржуазное, и здесь Ленин безнадежно отстал от писателей-гуманистов — вроде Чернышевского (или даже фантаста-Богданова).

По жизни, поведение В. И. в материально-семейной сфере стоит на грани нравственной нечистоплотности. С одной стороны, в письме Коллонтай он жалуется на скудость партийных средств [49, 139]:

Партийная касса столь бедна, что Инессе Арманд предлагается сшить мешочек и носит ее на себе целиком (потому что "из банка не выдадут во время войны") [49, 367]. Но чуть только заходит речь о возможности свидания — тон другой [49, 311]:

О том, что Инессе надо поднимать детей — вообще никакой мысли; про них вождь вспоминает только по подсказке Н. К. — в связи с интересами партии [49, 245].

Исторически, пункт 2 напрямую связан с замечаниями Энгельса о "грязи бракоразводного процесса" — то есть, с принципами дележки имущества (и детей, понимаемых как совместно нажитая собственность семьи). Во многом, такого рода "материальные заботы" существенно влияют на решимость женщины порвать с мужем (или уйти к другому). Советский кодекс о браке и семье значительно упростил процедуру развода — однако в конце концов юридическая практика настолько запутала дело, что развестись в СССР стало намного сложнее, чем в развитых капиталистических странах. Грубый рыночный материализм и здесь оказался эффективнее стыдливой меркантильности большевиков. Групповой брак у европейцев пока не получил четкого правового статуса — однако общественное сознание вполне готово принять такие браки de facto там, где вопрос о разделе имущества не стоит (например, как во французском фильме Vanille fraise). В постсоветской России содержание олигархами нескольких женщин (и их детей) стало обычным явлением; это позволяет и женщинам поддерживать связь сразу с несколькими мужчинами, получая финансирование от всех. Ленинская теория семьи таких комбинаций формально не допускает — но сам В. И. вполне может служить поучительным примером (равно как и мадам дважды Арманд, сменившая в 1902 году старшего брата на младшего).

Пункт третий — свобода от религиозных предрассудков. Если это понимать по-простому, можно было бы подумать, что В. И. на самом деле говорит о свободе любви, которой, конечно же, нет дела до поповских бредней и тупой обрядности. Но нас предупредили: это другое. Речь идет всего лишь о допустимости межконфессиональных браков, и о последовательной замене церковного брака светским. Вполне буржуазная идея, в русле "общедемократического" процесса. Нельзя сказать, чтобы религиозные ограничения когда-либо играли значительную роль: на первом плане экономические (и политические) соображения — и переход из одной религии в другую ради выгодной партии для богатых обычное дело (вспомним хотя бы царицу Екатерину; да и мадам Арманд через это прошла). К XX веку вполне сложился институт государственной регистрации браков, и церковное освящение во многих странах стало лишь данью традиции, своего рода аттракционом (вроде свадебной церемонии под водой или в затяжном прыжке с парашютом). Предрассудки, разумеется, есть — когда денег нет. Но это больше вопрос религиозной, а не брачной политики.

По поводу "запрета папаши" (пункт 4) — возникают мысли об экономике семьи. Для экономически свободного человека нет никаких запретов — и он принимает решение, руководствуясь собственными интересами. Если в каких-то сообществах сохраняется иерархия семейных ролей, и "старшие" (по семейному статусу, а не по возрасту) могут указывать "младшим", — что-то не так с экономикой, и устранение такой зависимости есть элемент буржуазной демократии, для которой на первый план выдвигаются рыночные, а не групповые роли. Семейный (клановый) диктат — сродни нравам воровского сообщества, жизни "по понятиям". Капитализм терпит такие "нормы" (экономику в экономике), поскольку они служат рычагами управления; в правящих слоях разборки целиком исходят из экономических соображений, и пункт 4 сводится к пункту 1. Разумеется, никакого отношения к любви это не имеет.

Заметим, что в "образцовой" семье Ульяновых почти все время сохраняются пережитки групповой иерархии — и Н. К. пришлось на собственной шкуре испытать унизительность семейной "инициации". Внебрачная любовь к Инессе — своего рода модель выхода за рамки; но В. И. мог себе это позволить лишь в качестве "законного" главы клана.

Политически, буржуазное брачно-семейное законодательство (как часть гражданского права) утверждает приоритет рыночных отношений над любыми другими формами регуляции внутри формальных групп и неформальных объединений. Последовательно капиталистическая семья (в отличие от патриархальной феодальной семьи) построена на сугубо контрактной основе. Разумеется, в среде трудящихся, по большей части, не принято заключать брачные контракты — но здесь кодекс о браке и семье играет роль своего рода соглашения по умолчанию, публичной оферты, — так что все светские браки так или иначе подпадают под буржуазную модель. Социалистическая революция не дала никакой альтернативы. Главные козыри большевиков — право на развод и признание внебрачных детей — не выходят из буржуазного правового поля: эти позиции (наряду с правом на контрацепцию и аборт) присутствуют в законодательстве развитых капиталистических стран — и проведены более последовательно, поскольку за ними стоит рыночная оценка важности того или иного способа воспроизводства рабочей силы для классовой экономики в целом. В советском социализме права внебрачных детей зачастую лишь декларированы, а материальная база для действительного выравнивания условий для детей из разных семей и сирот начисто отсутствует. Детдомовцы всю жизнь ходят с клеймом. Мать-одиночка теоретически может потребовать материальной помощи от отца ребенка — но как раз тут завязывается юридический процесс куда грязнее бракоразводного двухсотлетней давности. На ребенке это отражается катастрофически. Проще молчать и терпеть. В современной буржуазной культуре грязь стала модой, и многие дамы спешат объявить себя жертвами известных лиц, предъявляют грязное белье, чтобы присосаться к кормушке, хотя бы разовым порядком. Где есть нравы — можно забыть о нравственности.

Пункт пятый: предрассудки "общества". Тут большевикам совсем нечем похвастаться. Такой дикости в "цивилизованных" странах — надо хорошо искать. Общественное мнение — полбеды: на мнение, в конце концов, можно начхать (хотя оно существенно влияет на поведение чиновников всех рангов — а это чревато регулярными экономическими осложнениями). Однако в атмосфере искусственного "коллективизма" любители клубнички получили полное право лезть в жизнь (и душу) "неправильных" товарищей — и якобы недостойное поведение граждан выносят на публичное обсуждение, устраивают административные разносы и общественные суды. По преимуществу крестьянская, дикая Россия начала XX века не прошла многовековой школы куртуазности, позволившей Европе сформировать идею уникальной личности, которая самостоятельно распоряжается плотью и духом. Деревня далека от принципа невмешательства в частную жизнь (privacy), который развитая городская культура положила в основу правовой системы. Пережитки этой неразвитости повсюду и после реставрации капитализма.

Биография В. И. — пример полной победы суеверий над разумом. Страх обнаружить "неподобающие" связи, выболтать нечто личное, обидеть "общество" слишком резкими оценками (или, наоборот, не проявить должной твердости)... Политика — искусство прогибаться под публику. В этом Ленин достиг совершенства — и полностью буржуазен.

В развитии современного капитализма — наблюдаются две взаимно дополнительные тенденции. С одной стороны, новейшие технологии позволяют хозяйствовать в одиночку (или силами одной семьи). Фермерство и ремесленничество распропагандированы в прессе, — они служат моделью идеального, гуманного капитализма, где каждый ценен сам по себе. С другой стороны, тот же индивидуализм ведет к усилению роли местной общины, и принцип самоуправления "коммун" требует от каждого обитателя сферы их влияния существенных уступок и хотя бы внешнего уважения традиций. Тем не менее, большая (по сравнению с Россией) подвижность населения позволяет компенсировать давление предрассудков территориальным перераспределением; где возможности миграции по каким-то причинам ограниченны — отношения личности и общины могут доходить до антагонизма (о чем свидетельствует зеркало каждой нации — художественная литература).

Влияние среды на поведение людей (пункт 6) всплывает прежде всего там, где эта "узкая обстановка" по факту наличествует. Как и в пункте 4, играют пережитки докапиталистических формаций (в том числе намеренно культивируемые). Классовая иерархия — это не только два экономически ведущих класса (буржуазия и пролетариат), но и любые другие классовые образования, сословное деление, этнические и расовые различия, религиозная рознь. Воздействует среда двояким образом: через воспитание — и за счет ограниченности круга общения. Третий вариант — прямое давление — рассмотрен в предыдущих пунктах. Но если у человека нет выбора — он и не выберет. Если выбор все-таки предложить — см. предыдущее предложение. Воспитание в узком кругу закладывает вполне определенные предпочтения — и индивид просто не умеет выбирать: ему это не нужно — а нужно получить что-то знакомое в границах отработанного метаболизма. Точно так же, нам вкуснее та еда, к которой мы с детства привыкли, — и увлечение экзотикой возможно лишь потому, что это экзотика. Разнообразие вариантов легко не заметить. Пройти мимо своей судьбы.

И вот здесь иногда приходит на помощь любовь. При удачном стечении обстоятельств, человек преображается, он способен порвать с прошлым и задуматься о будущем. Или, наоборот, найти в прошлом опору для будущего. Такая любовь всегда драматична, она много требует и от любящего, и от любимого. Но не все становятся героями. Буржуазное общество до середины XX века преимущественно занято предотвращением "безумств" со стороны мужчин — геройствовать приходится женщинам. Здесь еще одна грань буржуазности ленинизма.

Выдвигая пункт 6 в качестве "пролетарского" ("или вроде"), Ленин имеет в виду отнюдь не духовное перерождение, становление свободной личности. Речь об идейном противостоянии разных социальных групп, о необходимости стирания классовых различий — об устранении преимущественного доступа к рычагам производства. По замыслу, если разбить границы семейственности и влить в жилы старых кланов свежую рабоче-крестьянскую кровь, мещане станут чуть меньше мещанами, а буржуазные интеллигенты утратят толику буржуазности. Пролетарская евгеника. Другая сторона того же самого — территориальное смешение, вынужденность межклассового и межсословного общения. Пока сословия варятся в собственном соку — их ничем не пронять.

Принципиальная момент в том, что внедрять придется пролетариат в интеллигенцию, а не наоборот. Однако высшие эшелоны общества испокон веков обновлялись притоком крови рабов — но это никогда не меняло характера общественных отношений. Точно так же, в древности "варвары" губили развитые цивилизации (вплоть до разрушения хозяйственных структур) — но в конечном итоге пропитывались культурой побежденных, и нововведения, при всем их своеобразии, лишь продолжали исторический процесс. "Узкая обстановка среды" влияет не только на потомственных членов сообщества, но и на пришельцев (даже если те оказываются в большинстве). Опыт первых лет советской власти показал: внедрение рабочих во власть неизменно приводило к их перерождению, превращению в таких же бюрократов, как и прежние чиновники. Следовательно, подходить к разрушению сословных барьеров надо как-то иначе. Советские власти пошли по чисто буржуазному пути: отделение власти от народа, создание сословия профессиональных руководителей (номенклатура), подчиненных только партийной верхушке. А это означает полный отказ от политического равенства — и утверждение сословной сегрегации во всех сферах общественной жизни, и прежде всего в отношении духовного производства. Идеологической основой этого стала теория Энгельса-Ленина о семье как вечной ячейке общества — и о любви как об инструменте создания семьи. Свобода любви как освобождение от диктата традиций возможна лишь при условии полного разрушения семейственности как таковой, — и передачи воспроизводства человека разумного в руки общества в целом; не надо никакой евгеники — достаточно создать равные возможности для всех, и настойчиво искоренять пережитки прежних размежеваний.

В наши дни рождается механизм стирания культурных барьеров: значительная доля образования и воспитания переходит от семьи к сетевым сообществам, что благоприятствует централизованному (плановому) управлению процессами социализации. Однако буржуазия использует те же технологии в своих целях: участие в буржуазных группировках нивелирует личность, многократно усиливает духовное порабощение, зависимость от среды, узость взглядов и неразумность предпочтений. Это не группы по интересам — а предписанные сверху интересы; не поле для творчества — а следование типовым образцам. Отсюда парадоксальный результат: влияние происхождения на выбор рода занятий и создание семьи значительно возрастает — просто потому, что абстрактное разнообразие возможностей не дает самостоятельно сформировать твердые убеждения — и требует подсказки извне.

Наконец, пункт 7 — о свободе "от уз закона, суда и полиции". Здесь вообще никакой связи с духовностью — развитие все той же идеи о невмешательстве государства в частную жизнь граждан. Может аппарат классового насилия хоть как-нибудь влиять на чувства, симпатии, убеждения? Нет. Грубой силе доступны лишь материальные оболочки вещей и людей — а духовное наполнение определяется культурой в целом, это явление другого уровня. Любовь заведомо свободна от любых форм силового диктата — а политические требования касаются только экономических последствий. Но сделать любовь правовой категорией невозможно — и прописать в законе оправдание сделанного по любви (или осуждение сделанного без любви) не сможет ни одна демократия. Где начинается любовь — заканчивается классовая культура, гибнет цивилизация. Тогда что, собственно, мы хотим вывести из-под давления властных структур? Очевидно, только брачно-семейные отношения. Здесь разные (взаимно дополнительные) аспекты. Прежде всего — право на брак. Может оно быть неограниченным? Вряд ли. Нельзя запрещать межсословные браки — но союз неравных запросто может оказаться разновидностью домашнего рабства, и демократическое государство мимо этого не пройдет. Старик имеет право жениться на молодой (или наоборот) — пока это не становится экономической (или политической) аферой. Государство может установить минимальный брачный возраст, и увязать это с формальным совершеннолетием и прочими критериями дееспособности. Государство может регулировать внебрачные связи (которые, в сущности, представляют собой лишь иную форму брака). Сюда относятся и законы о проституции (например, против вовлечения малолетних и ограничении сутенерства). И так далее, и тому подобное. То есть, свобода от уз закона оказывается весьма относительной — и марксисты вряд ли будут оспаривать правовые аспекты демократизации. Разумеется, где закон — там и суд, и полиция. А также законы о судах и полиции, правовая защита частной жизни.

Другая сторона права на брак — перечень общественно допустимых форм. Моногамия, многоженство и многомужество, групповые браки, гомосексуализм и бисексуализм, ... — вплоть до браков с животными или неодушевленными предметами (например, с секс-игрушками или роботами). Все это в настоящее время активно развивается, и постепенно пробивается в сферу правовой регуляции. Разные страны по-разному решают эти вопросы — и можно, по-видимому, говорить о выработке международных стандартов "свободы". В любом случае, брачно-семейное право затрагивает лишь рыночные обязательства граждан — это часть общегражданского законодательства. Тут, правда, всплывает еще один аспект проблемы: что именно мы делаем товаром? Логика развития капитализма не допускает на этот счет никаких ограничений: хозяин барин. Поскольку же человек превращен в товар и куплен — косяком идут злоупотребления. В сфере продаже рабочей силы право ограничивает произвол работодателей, не допускает уж очень грубого насилия (не по доброте душевной — а чтобы не доводить до бунта). Однако прописывать в кодексе частоту сношений или позы — было бы странно. Бесконечное разнообразие брачных отношений не поддается кодификации. Поэтому государство регулирует лишь несколько базовых параметров — а остальное считается в принципе допустимым, но при необходимости может быть оговорено в брачном контракте (а что не оговорено — правовой регуляции не подлежит).

Вторичная функция буржуазного права — предписание гражданам не чинить препятствий к тому, что дозволено законом. В частности, запрет дискриминации по брачно-семейному статусу. Кому-то хватает одной жены — другому мало десяти; еще кто-нибудь предпочитает жить на несколько домов, или ходить по борделям... Это их право — и сколь угодно консервативная среда должна воздерживаться от осуждения или давления. Но такая свобода, опять-таки, выходит за собственно правовые рамки: никакой закон не заставит одного человека уважать другого, а деловых партнеров (как и партнеров в любви) каждый выбирает по сугубо личным критериям. В этом принципиальная слабость классовой юриспруденции: нет такого закона, который нельзя было бы обойти. Есть геометрические фигуры, которые формально равны — но одну нельзя перевести в другую движением в плоскости; однако выход в третье измерение, в пространство, позволяет сделать вроде бы невозможное. Точно так же духовность — дополнительное измерение в пространстве исторически сложившейся культуры, которое на деле разрешает головокружительные экономические трюки. Перевод свободы любви в политическую плоскость ограничивает рыночные формы — но не выводит за рамки буржуазности. Строительство нового, бесклассового мира требует разумного управления не только материей. но и духом.

Итак, заявленные в "пролетарском" блоке толкования свободы любви на самом деле представляют собой вполне традиционную буржуазно-демократическую платформу, и касаются лишь семьи как экономической ячейки классового общества. Вывести их в собственно духовную проблематику — то есть, связать с целями классовой борьбы, с утверждением нового способа производства, — вполне возможно; однако Ленин этого не делает — поскольку это противоречит его убежденности во вторичности духовного производства, его полном подчинении материальному; отсюда представление о второстепенности любви по сравнению с политикой классовой борьбы. Его перечень уводит разговор в дурное русло — подменяет исходную тему другой; именно поэтому Арманд вообще не реагирует на эту софистику — хотя Ленин, со свойственной ему самоуверенностью, считает молчание знаком согласия:

Глупо оспаривать глупости. Инесса вполне последовательна — и еще раз пытается перевести разговор на свободу любви. Здесь есть зацепка: ленинские пункты 8–10 обнаруживают глубинный слой в заскорузлой душе, допущение чего-то такого, в чем В. И. боится признаться себе.

Формулировка свободы № 8 — "от серьезного в любви" — тут же выдает сурового вождя с головой: значит, любовь — это таки серьезно! Как бы ни понимать серьезность, никакого легкомыслия в вопросах любви наш герой не допускает. Более того, несерьезность прямо увязана с классовой ограниченностью — следовательно, с незрелостью разума.

Вне контекста можно было бы предположить, что серьезность Ленин понимает в духе пп. 1–7 — то есть, чисто экономически, как ориентацию на брачно-семейные отношения. Пикантность ситуации в том, что адресовано письме не кому-нибудь, а любимой женщине, — причем любимой вне семьи, как бы в "параллельном" мире, без малейших шансов перевода на рельсы буржуазной серьезности. Это, знаете ли, очень немало. По сути — признание в настоящей, большой любви (чего Инесса, возможно, и добивалась; в переводе на язык обыкновенных людей, эта переписка выглядела бы так: Милый, ты меня любишь? — Жить без тебя не могу!).

Но нам-то важно другое: здесь открытым текстом В. И. признает, что есть нечто помимо экономической теории марксизма, и эта другая (духовная) сторона столь же важна для человека, и никакой политикой ее не заменить. Следовательно, любая полноценная философия (как учение о единстве мира) невозможна без раздела о философии духа, тесно увязанной с философией природы и общества. А это означает, что классовая борьба с точки зрения такой (а не хромой) философии не только против чего-то, но и ради чего-то! — и эту главную цель никак не свести к организации материального производства. Вот где самая серьезность! Большая любовь — это всегда прозрение, осознание собственной всеобщности, разумности. Она позволяет увидеть контуры подлинно человеческого будущего — когда не будет никакой "частной жизни", а будет единство труда и любви. Не будь этой любви — никогда В. И. не достиг бы той убежденности в правоте своего дела, которая привлекала к нему партийцев и беспартийных, помогала преодолевать разногласия и вела в нужном направлении. Сравните выступления Ленина до и после смерти Инессы — большая разница! Еще работает авторитет в массах, еще можно что-то продолжать старой памятью, — но нет стержня, ясности в главном, уверенности в праве на победу. Чуть раньше разошлись пути с единственным другом — и только Н. К. еще могла заполнить духовный вакуум.

Самое время подумать о другой стороне того же самого: абсолютная серьезность губительна для любви. Закрепощение духа, концентрация на чем-то одном, — это всегда несвобода, смерть разума. Не верьте тем, кто добивается истины с чрезмерным усердием! — они ищут другого. Любовь захватывает человека целиком — но не порабощает его; она лишь распространяет свое влияние на все стороны личности — но никоим образом не сводит личность к любви. Остается много другого, бесконечно много — ибо мир бесконечен, а разум обязан охватить его целиком. Превратить себя в любовь — значить умереть как личность, как разумное существо. Поскольку же любовь — отношение разных личностей, серьезная любовь убивает не только любящего, но и предмет любви. Эта тирания может быть почти незаметной — и любовники не навязывают себя друг другу, — но именно в силу их духовного единства серьезность одного передается другому, и может превратить его жизнь в ад. Крайнее выражение — гибель любимого, которая впечатывается в любящего тягчайшей виной. Да, такое убийство по сути становится и самоубийством — но кому от этого легче?

Любовь свободна. От чего угодно — в том числе и от серьезности. Огульно объявлять легкомыслие отрыжкой капитализма — утверждать именно буржуазное отношение к любви, загонять ее в узко-рыночную нишу. Любовь сама решит, как ей к себе относиться — в этом и состоит ее разумность. Одним нужно одно, другим другое. Если кто-то может легко любить — честь ему и хвала: на уровне общества в целом, он компенсирует духовные перекосы из-за неумеренной самоотдачи. Инесса поняла это "женским" (классовым!) чутьем — и справедливо обвинила В. И. в буржуазности под видом марксизма, в проекции собственного уродства на духовность якобы буржуазок, открывающих (в совершенно буржуазной форме!) человечеству настоящую свободу, до которой большевики так и не доросли.

Это в полной мере относится и к девятому пункту: свобода от деторождения. Вульгарность ленинского интуитивного представления о любви выпирает изо всех щелей. Увязывать любовь с физиологией — что может быть буржуазнее? Разумному человеку и в голову не придет такое убожество: все знают, что любовь одно, а дети — совсем другое... Сковать одной цепью — значит, отождествлять материю и дух; это либо вульгарный материализм, либо (отнюдь не менее вульгарный) идеализм. Переводить вопросы роста духовности в политическую плоскость — все равно что ввести штраф за улыбку, или запретить любую музыку кроме церковной.

Любовь никаким боком не предполагает секса — хотя и допускает, наряду со всем остальным. Выбирать материальные формы каждая любовь будет сама; тут ей никто не указ. Кому-то, вероятно, будет интересно понянчиться с детьми; другие — предпочтут иные занятия. Общество обязано заботиться о производстве материального носителя разума — но это вовсе не биологическое воспроизводство, и человек, знакомый с трудами Маркса, должен об этом знать! Не может разумно устроенное общество предписывать людям биологическое размножение по установленной квоте: если биологические тела действительно нужны, разум найдет способ получать их индустриально, не вторгаясь в интимную жизнь, — но свобода невозможна, пока мы не научимся при случае обходиться и без органики. Требование свободы от деторождения становится в этом смысле выражением самой сути философии духа —универсальности разума, возможности любых воплощений, без сведения к чему-то одному.

Буржуазные утописты представляли деторождение общественной обязанностью женщин (поскольку никаких иных способов продолжить человеческий род они не знали, и вообразить себе не могли). Примерно на том же уровне остается сознание В. И. Предположим, что на ранних этапах развития культуры вся эта физиология неизбежна; но даже если сознательные граждане совершенно добровольно возьмутся исполнять свой долг, — это все равно насилие, подчинение разума природе, а не устроение природы в соответствии с разумными целями. Свободное (разумно устроенное) общество скорее сконцентрирует все ресурсы для борьбы с биологическим рабством — но не лишит людей свободы целенаправленно строить органическое и неорганическое тело, самостоятельно решать — исходя их личных интересов, а не ради исполнения каких-либо обязанностей. Только тогда личность не будет противостоять обществу и сможет сделать свое развитие необходимым уровнем развития общества в целом. В классовом обществе стремление к свободе может принимать лишь классово обусловленные формы; современные "буржуазки", в русле общедемократического процесса, добиваются безусловной легальности абортов и права на контрацепцию, против семейного насилия и финансового принуждения. Ленинский пункт 9 вполне мог бы стать принципом пролетарской политики — поскольку коммунистам приходится на первых порах решать задачи демократизации общественной жизни. Если же не останавливаться на этом, предварительном этапе — это и принцип перевода экономики в целом на неклассовый путь развития, перехода от трудовой повинности к свободному труду.

С точки зрения (материалистической) философии духа, важны не материальные преобразования сами по себе, а то, для чего все затеяно. Пока мы едим, чтобы есть, — и занимаемся сексом для удовольствия, — мы всего лишь (в какой-то мере) интеллектуальные животные. Когда мы перестанем задумываться, зачем наши дела, и подыскивать основания — это настоящая свобода. Разумный человек не нуждается в оправданиях, ему не надо никому ничего доказывать, кого-то убеждать. Он делает так, как считает нужным в сложившейся обстановке и один ответ на все вопросы: мне нравится — и это нравственно. Причинность и физиология суть формы движения неразумной природы. Основное отличие человека разумного — активность поведения, неизменное присутствие духа. Любовь — вне экономической необходимости; напротив, она сама эту необходимость и создает. Без любви (на всех ее уровнях и во всех ее формах) — никакого смысла в существовании человечества нет.

Якобы буржуазная ассоциация со свободой адюльтера (пункт 10) по факту ближе всего подходит к подлинно марксистскому пониманию любви: любви нет никакого дела до правовых ограничений — она выводит человека за рамки буржуазности как таковой. Это отношение личностей, каждая из которых равна обществу в целом — так что любые поступки выражают прежде всего всеобщее в человеке, общественную тенденцию. Любовь никак не связана существующими правовыми нормами, и характер общности любовники определяют сами для себя. Адюльтер — другая сторона семейственности как таковой; а там, где нет брака, — нет и ничего внебрачного. Вывод половых отношений за рамки буржуазного права — первейшая обязанность всякого борца за свободу. Разумеется, нельзя ограничиваться только сексом: важно раскрепостить все стороны межличностных отношений — и В. И. своим примером показывает, как любовь способна дополнить формальный брак, без малейшего намека на пошлость.

В контексте борьбы за демократию ленинский № 10 означает общественное признание разнообразия форм любви и снятие слишком жестких правовых ограничений (см. пункт 7). Однако куда более важно само допущение чего-то вне правового поля — того, что не подлежит рыночной регуляции и не вписывается ни в какие "цивилизованные" (то есть, классовые) рамки. Поэтому борьба за свободу любви вне закона — по сути тождественна борьбе с капитализмом, за бесклассовое будущее человечества. Человек должен привыкнуть к мысли, что далеко не все в этом мире можно купить и продать, измерить, разрешить или запретить. Точно так же, человек открывает для себя личную ответственность: там, где нет запретов извне, появляется нравственность как таковая, свобода духа, — без ссылок на право, религию, мораль.

Буржуазия, конечно же, не заинтересована в создании нерыночного сектора — тем более в массовых и общедоступных областях. Остановить ход прогресса нельзя — зато можно попытаться взять дело под контроль, ограничить неправовое регулирование. Иногда для этого требуется изменить законодательство; однако чаще используют неформальные рычаги: общественное мнение (которое легко купить), обывательскую мораль (которую легко сформировать), общественные движения, теневые структуры (вплоть до заведомо криминальных). Типичный трюк современных буржуазных властей — перевертыш, превращение ненормативного в нормативное. Все, что хоть как-то может быть использовано в качестве формы классового протеста, объявляют вполне приемлемым и буржуазным; тем самым протест выдыхается, теряет смысл, — и господствующий класс может чувствовать себя в безопасности. Но не этому ли способствует и ленинский принцип противопоставления "пролетарского" и "буржуазного" в любви? Превратить творчество масс в политику, свести классовую борьбу к борьбе партий, — лучший подарок мировой буржуазии: в этих делах у них все под контролем.

Как только любовь выведена из рынка, и все ее материализации общество признает одинаково благотворными, — исчезает весомый пласт понятий, вокруг которых вертится обывательское сознание и мировая литература: верность, измена, преданность, ревность, тоска, боль, страдание, неразделенность... Одна любовь никак не может помешать другой — и у нас перед глазами пример В. И. С другой стороны, снимается и противоречие между материальным и духовным производством: одно не может ограничить другое, стать препятствием. Революция пробуждает дух народа — энтузиазм масс; только на этой основе возможны радикальные экономические преобразования. Чего так и не поняли большевики: на словах они приветствуют воодушевление народа — но на деле всячески пытаются загнать в "демократические" рамки, обуржуазить. Та же политика выбивает твердую почву из-под коммунистических начинаний в сфере образования и воспитания, в науке и искусстве, в организации быта. Вытесняя любовь из круга общественных приоритетов, советские власти уступают духовную сферу буржуазии, чем та тут же воспользовалась: начиная с 1960-х, любовь становится орудием антисоветской пропаганды — и духовный яд моментально расходится по всем общественным слоям. Глупые запреты и репрессии только способствуют распространению заразы.

Было бы неправильно списывать все на слепоту вождя и личные качества его сподвижников. Они воспитаны обществом своей эпохи — и впитали ее духовную неразвитость. Свобода любви невозможна без экономического фундамента — который начинает складываться только сейчас. Разум творит мир — и если что-то не удалось сотворить, причина проста: не хватило разумности, не было любви. Мы можем лишь обратить на это внимание и постараться избежать хоть части ошибок. Поучительная и парадоксальная картина: В. И. ставит идею на уши, называя "пролетарскими" сугубо буржуазные воззрения, а главное в духовности — мнением "буржуазок". Мир вывернут наизнанку, вместо программы освобождения — звон цепей. Все уже ясно — однако для полноты обратимся все же к дополнительным "разъяснениям" из второго письма.

Начинается, конечно же, с попыток уйти от ответственности:

Вопрос был о любви — то есть, о движении духа, — который как раз и отличает человека (как разумное существо) от животных и неживых вещей. Дух никоим образом не природа (совокупность объектов) — хотя, разумеется, вне природы (и общества) он существовать не может. Переводить разговор на объективное — подменять одну тему другой. Да, она по-своему важна и интересна — но это другое. Разговор о любви невозможен без учета "субъективных желаний". Если не нравится подход — предложите свою трактовку субъективности; но в любом случае размышлять о духе и его взаимоотношениях с материей крайне важно для последовательного материалиста: в противном случае на место философии духа встанет что-нибудь буржуазное, и вся идеология пойдет наперекосяк. Что мы и видели в практике большевизма.

Но где-то в очень глубокой глубине (тайно от себя!) Ленин таки признает необходимость заняться субъективностью да интимностью — ближе к концу письма он снимает возражения вообще и протестует лишь против собственно философского (идейно-политического) осмысления:

То есть, в искусстве — сколько угодно; а позицию партии по вопросу разумности и духовности мы озвучивать не хотим. Очень удобно для классового врага: в оставленные пробелы проще вписать буржуазную галиматью — не приходится бороться против четких марксистских формулировок. Отрицать необходимость науки и философии любви — значит, обеднять и опошлять человеческую рефлексию — по сути, это запрет разумности. Конечно, это не ленинская позиция; скорее всего, В. И. интуитивно догадывается, что чисто рассудочная, рациональная трактовка субъективности не отвечает характеру идеи; для таких тем нужен какой-то иной язык (в какой-то мере похожий на искусство — поскольку прототипы этого стиля в науке и философии Ленин либо не замечает, либо намеренно игнорирует). Но кто сказал, что в политике надо сражаться одними брошюрами? Пусть это будет прокламация, памфлет, сатира, публицистика, утопия — в конце концов, и роман!

Хорошая знакомая Ленина, А. М. Коллонтай, — умела писать о политике живо и эмоционально. Были и другие примеры: Воровский, Луначарский — и злейший враг Богданов. Да, они где-то отходили от марксизма, и разрушали его изнутри, — но, по логике, противопоставить этому надо бы не запреты и авторитарные окрики, а столь же яркую, эмоциональную картину последовательно революционной идеологии. Сам не умеешь — дай поработать другим. Пусть это где-то будет слишком популярно, и кто-то поймет не так; но кто не хочет понять — все равно переврет, а сухие рассуждения почти никого не способны убедить. В теории буржуазные пропагандисты и попы побивают Ленина по всем статьям: они не забывают о разнообразии духа и воздействуют на все стороны духовности сразу. С другой стороны, если партия самоустранилась от философии духа, от осмысления любви и свободы, на каком основании вырастет классово выдержанная литература? При всем желании художник не сможет уйти от рецептов буржуазного искусства, и благие намерения придется откапывать в груде идейного навоза. Вместо помощи от подкованных товарищей — начальственные разносы. С людьми надо по-человечески. А Ленин даже с любимой женщиной толком не сумел...

Универсальность разума не совместима с какими угодно запретами. Человек не просто имеет право задавать любые вопросы — он обязан заботиться обо всем, чтобы не оскотиниться и не отупеть, не перестать быть человеком. Если это по каким-то причинам не следует делать в этой конкретной форме — найдите другую; что неуместно в одном кругу — пусть всплывет в другом. Надо быть последним пошляком, чтобы полагать, будто вопрос о свободе любви

Идеи не существуют сами по себе, отдельно от людей. Если ставить вопрос буржуазно — это будет буржуазным требованием; пролетарская постановка — включает тему в контекст классовой борьбы. Но еще глупее ограничивать круг возможных постановок только политикой: человек не должен замыкаться в профессии, его задача преодолевать разделение труда, пробовать себя в самых разных амплуа, — и чем их больше, тем ближе мы к разуму. Это не значит, что нельзя оставаться разумным в рамках какой-то одной деятельности, — но компенсировать ограниченность контекста придется широчайшим кругом интересов, не подчиняя их основному занятию, а наоборот, высвечивая его новые грани. Тем более это касается духовного производства, сознательного движения к свободе.

Ленинская софистика в любом споре выглядит одинаково: вместо исходной постановки задачи дать набор "дозволенных" формулировок, вынуждая собеседника оставаться в границах ленинского толкования — которое, естественно, заточено под схоластическую победу В. И.:

Разумеется, Инессе не интересен разговор вокруг искусственных пунктиков — и единственно нормальная реакция нормального человека: это все фигня! (Мы тут вдаемся в детали по долгу службы — раз уж взялись драконить буржуазные авторитеты) Хоть каплю внимания уделить дурной "объективности" — значит заглотить наживку, пойти на поводу. Она этого не делает — и здесь великая мудрость, до которой загнавшему себя в клетку политическому деятелю никогда не дорасти. Ее замечание об экономическом насилии и "невозможности сказать нет" (что само по себе достаточное основание для постановке вопроса о свободе любви!) В. И. небрежным жестом смахивает в мусор первых семи пунктов (хотя там ничего подобного не предполагается — и стоило бы прислушиваться к сестрам по разуму, и через это откопать зачатки разума в себе). Дальше опять приписывание собственных измышлизмов собеседнику:

Если кто-то не отвечает на провокации — это вовсе не потому, что ему приятно их терпеть. Тут, между прочим, работает та самая зависимость, невозможность сказать нет; и лучше уж промолчать, чем нарываться на неприятности. Кстати, сие справедливо и в отношении ленинской тактики запрета нежелательных тем в политических дискуссиях: здесь он себя выказывает политической проституткой, вынужденной блюсти буржуазные приличия и наступать на горло собственной свободе (не говоря уже о свободе друзей и товарищей). Таковы правила игры.

Видим мы примеры этого со стороны В. И.? Как бы не так! Его принцип "отделения" выглядит иначе: закрыть вопрос, положить под сукно. Полагаете, что пункты 8–10 характерны для буржуазной идеологии? Дайте пролетарскую позицию по этому поводу! Но именно по этому поводу — а не в отношении прочих возможных толкований (типа 1–7). Хотя, конечно, и про них надо аргументированно (или хотя бы убежденно) высказываться. Где, в каких работах Ленин излагает пролетарскую философию любви? Устанете искать. Это не тот вопрос, где можно ограничиться парой строк, голословными фразами.

Метод отделения — изначально порочен. Это идейно-теоретическое выражение капиталистического разделения труда, вариант рыночного противопоставления человека человеку. Продукты рефлексии (включая искусство, науку и философию) не делятся на буржуазные и пролетарские — они следуют строению культуры, и в классовом обществе отражают ее противоречивость, разорванность, рыночную конкуренцию. Идея представляет человеческую универсальность — поэтому в ней есть вообще все; что из этого выйдет на первый план — зависит от того, как мы используем наши идеи, на что они нас подвигнут и какие средства заставят предпочесть. Разумеется, в разумном обществе все эти обращения иерархии совершенно равноценны, и мы осознанно упорядочиваем наши идеи, — так же, как приводим в порядок весь мир. Пока приходится вязнуть в болоте цивилизации — надо отличать одно от другого и выбирать между. Но это не делит идеи на буржуазные и пролетарские! — речь о том, чтобы увидеть в каждой идее борьбу классов, их противоположность и взаимообусловленность. В частности, любая трактовка свободы любви в устах мещанина приобретает мещанское звучание, а у пролетарок станет красным знаменем. Если в политике (как выражении экономических отношений) еще возможно формальное размежевание — в области духа (рефлексии) формальность убивает разум: здесь возможны лишь временные, предварительные различения — которые надо в итоге привести к единству.

В связи с этим следующий образчик ленинского разделенчества, растаскивания проблемы на абстракции:

Прежде чем заняться критикой, высветим наиглавнейшее: "поцелуи с любовью" — это, пожалуй, единственное место в ленинском наследии, где он прямо говорит о любви. Подразумевая, что она безусловно есть, и не зависит от культурно обусловленных (и классовых) форм, и одинаково является и в официальном, и в "гражданском" браке — и даже в мимолетной страсти, — которая тоже есть! За одно это признание мир благодарен великой женщине — Инессе Арманд. Теперь мы точно знаем, что Ленин не ходячая формальность, что за маской нравоучителя и фанатика — живой человек. Иначе не было бы смысла изучать его творчество, тратить время и слова.

Теперь о проблемах с логикой. Инесса (как всякий нормальный человек) не заморачивается формальными классификациями: она дает живой пример, который замечательно иллюстрирует идею (а вовсе не формулирует ее). Ни о каких противопоставлениях (и тем более о "классовых типах") тут и речи нет — но Ленин их выдумывает, и приписывает якобы недалекому собеседнику. Страсть все всему противопоставлять — чисто буржуазная привычка, прямое продолжение средневековой схоластики; культивировать эту практику в любой философии (а тем более в марксистской философии духа) — дурной тон, поскольку задача философии — собирать воедино то, что разные искусства и науки поделили меж собой.

Если бы В. И. умел вслушиваться и вчитываться, он бы заметил, что яркий пример у Инессы (как и любая живая речь) многогранен, и в нем действительно содержится (как одна из сторон) мысль о том, что даже мимолетные поцелуи без любви выше супружеской пошлости, — но, конечно, не из-за пошлой мимолетности, а в силу объективного противостояния любых форм духовного протеста — предписанным господствующим классом институированным отношениям. Поборник объективности именно ее в реалиях жизни не углядел! Если бы Ленин чуть больше интересовался философией духа (и внимательнее читал Маркса), он бы знал, что в заведомо извращенном капиталистическом обществе зародыши нового неизбежно проявляют себя в культурно наличествующих формах — в том числе извращенных. Внебрачная связь может быть грязной и пошлой — но поскольку она противостоит официальной морали, она становится выражением требования избавить общество от грязи, уничтожить саму возможность грязного отношения к любви. Делить страсть на "грязную" и "чистую" — тупое мещанство; задача в том, чтобы отношения свободных людей вообще невозможно было бы рассматривать с этой стороны и как-то судить. А Ленин пытается загнать пролетариев в хотя бы "гражданский" брак, навязать любви форму семейственности, — но одно рабство ничем не лучше другого. Разговор о свободе. О разумности любви. И здесь единичный "казус" весит ничуть не меньше "морального кодекса".

Ленин так и не понял (не захотел понять) слова Инессы,

Это не о какой-то там Эллен Кей — это о нем. Расписывать любовь по пунктам — образец буржуазной пошлости. Не подпадает настоящая, свободная любовь ни под какие пункты. И даже не очень удачная, но от души сказанная фраза — задвинет в тень сколь угодно навороченные теории. Точно так же, говоря о свободе, нельзя впадать в рабство планов, расписывать будущее по пунктам и упрямо следовать намеченному:

Важны не планы, а осмысленность деятельности, ее последовательность и цельность. Разумный человек не постесняется отбросить любой план, если он перестает отвечать задачам момента, — кто как не Ленин дает нам блестящие образцы такого, диалектического подхода к работе! Писать о планах — можно по плану. Писать о любви надо с любовью.

А любовь не чужда и тем, кто упорно с ней борется и боится ее. Еще один предательский пассаж:

Мог бы Ленин написать такое прочим товарищам по партии? Нет, это не классовый подход, а искреннее чувство, забота о любимом человеке — всякие нападки на которого стали бы сердечной раной и для В. И.

Когда Ленин старательно прячет все личное от нескромных глаз и запирает свое сердце на пудовые замки — так надо, и в этом своя правота: есть объективно главное; разбавлять его расплывчатыми дискуссиями было бы несвоевременно и опасно. Буржуазия в союзе с попами неоднократно использовала разглагольствования о любви для замазывания реальных проблем, для ослабления классового противника. Но замалчивать само наличие проблемы, умалять ее важность, сводить к очень частным ситуациям — тоже не по-людски. Зачем прикрывать идеологические недоработки мнимой объективностью? Куда честнее признать, что философия марксизма разработана лишь в самых общих чертах, что мы лишь в начале пути и предстоит много думать и принципиально решать. Тогда отказ от заведомо бесперспективного, недостаточно подготовленного, несвоевременного обсуждения — это не слабость, а принципиальная позиция, ни в чем не допускающая уступок буржуазной идеологии. Конечно, нынешним — намного проще: у нас огромный исторический опыт, позволяющий судить о событиях вековой давности задним числом. Однако несколько тысячелетий домарксовой истории тоже нельзя сбрасывать со счетов — и понятия разумности и порядочности не только что родились. Впрочем, наши темы — для нашего времени, и прошлое — повод задуматься, почему оно прошло именно так, и как мы сами хотели бы пройти.