Народная мудрость гласит: кто пытается усидеть меж двух стульев, рискует задницу порвать. Или еще как-нибудь повредиться. Однако в начале XX века в такие игры ударилась значительная часть нетрудовой интеллигенции. И есть среди них настоящий виртуоз, истинный авторитет по части примазаться к чему угодно — под видом сурового порицания и решительного отторжения. Звали его Николай Бердяев.

Мы будем говорить о философии любви — и примеры главным образом из этой области. Но будьте уверены: по другими вопросам картина примерно та же.

Хорошо известен махровый антикоммунизм бывшего "марксиста" (никогда не бывшего марксистом) Бердяева. Его критика исторического материализма — яркий пример смеси расшаркивания перед Марксом:

и огульного осуждения его учения, которое

Да, препятствует — и очень правильно поступает! Поскольку природа человека далека от идеальности — и уж тем более невозможно говорить о человечности общества, разодранного на классы и рынки. Марксизм заявляет о необходимости уничтожения этой материальной опоры разрушителей единства разума — чтобы появилась возможность не чесать всех под одну ("общечеловеческую") гребенку, а выращивать в каждом (а не только в горстке интеллигентов) индивидуальность, свободную личность. Но Бердяев решительно против борьбы классов и (упаси бог!) социальных революций. Лично его даже такой, не очень совершенный мир вполне устраивает, а интересы задавленных нуждой и не умеющих парить в платонических эмпиреях пролетариев истинно свободного человека не волнуют! А эти социал-демократы — ну прямо дети малые! — обижаются на презрительную критику и не пускают Бердяева на их собрания — на которых ему "относительно лучше", чем на кадетских банкетах (манкировать которыми, впрочем, наш герой тоже не собирался).

Не менее суров ценитель истинной духовности и в отношении прежних демократов (без социалистической приставки). Например, Чернышевский — "нигилист и утилитарист", с его "художественно бездарными" произведениями, в основании которых "лежит очень жалкая и беспомощная философия". Он же — "один из лучших русских людей", глашатай "культа вечной женственности"... С одной стороны,

но

Где уж нам уж! Так прогибаться под противоположности — заскорузлая жизнь не дает. Мы же не "высланы" из истерзанной войнами России — наслаждаться безмятежным существованием в одном из пригородов Парижа! Не достойны...

Впрочем, буржуазность существования свободному гению столь же отвратительна, ибо она ограничивает гениальность и отрицает

В скобках: обратим внимание на двусмысленность фразы! С одной стороны, мы против буржуазности — но исключительно во имя нее. Поистине "утонченная психология"... Патетические пассажи эффектны, с ними так и тянет согласиться:

На память тут же приходят слова Энгельса о "грязи бракоразводного процесса". Но кому и зачем нужно объявлять любовь "таинством"? Любите свободно и открыто! — и пусть все порадуются за вас, и станут чуточку возвышеннее от вашей любви. Ан нет! — по Бердяеву, любовь не для людей — она орудие абстрактного космоса, подминающего человека под себя (а вовсе не наоборот, не по Марксу: человек — строитель разумного мира) и хищно требующего жертвоприношений. Про религию чуть ниже — а пока лишь заметим, что настоящая, человеческая любовь о жертвах вообще не думает: мы просто живем в любви, дышим любовью, — и все, что у нас (или в нас) есть становится ее частью, служит ей, чтобы она воплотилась в нас. Если я не отделяю себя от предмета любви — кому и что жертвовать? Только буржуазные извращенцы вроде Бердяева пытаются выгородить в любви что-то для себя, выделить в личное пользование, — чтобы потом демонстративно "пожертвовать" этой "корыстью" (никоим не отменяя самого факта ее существования).

Одно из гнуснейших изобретений обуржуазившегося мира — брак и семья:

По этому поводу Бердяев даже готов согласиться с марксистами — а в чем-то и обогнать их:

Вспомним о бесконечных метаниях Энгельса, отчаянных попытках вытащить первобытную семью из экономической сферы, облагородить идею — чтобы в коммунистическом будущем предусмотреть местечко для моногамии нового типа [21, 84]:

Товарищ не понимает, что уничтожение капитализма устраняет также все формы разделения труда — и саму необходимость "выбирать супруга" (подобно выбору профессии), так что ни "экономическим соображениям", ни "взаимной склонности" просто не на что влиять! Совсем не товарищ Бердяев оказывается тут на голову выше первого марксиста — и с самого начала относит семью к разряду "родовых" отношений, к сфере "объективации" любви — то есть, ее включения в рыночное хозяйство, товарооборот, воспроизводство общественной материи как единства производительных сил и производственных отношений (в том числе брачно-семейных):

Можно сделать маленькую (но принципиальную) поправку: брак не просто связан с экономикой — это и есть экономика, одна из сфер общественного производства. Энгельс тоже распространяется по поводу принудиловки и формально-рыночного освобождения браков. Но если принимать семью как "необходимый социальный институт" — придется искать какие-то "высшие" формы семейственности, якобы очищенные от торгашеской бездуховности. И тут пригодится волшебная палочка — любовь. Мистически непонятная, сказочная, божественная, способная освятить грубости плоти. Бердяев:

У Энгельса читаем [21, 84–85]:

В чем разница? В том, что Энгельс принимает любовь как есть, живьем, эмпирическим фактом, — а Бердяев пытается докопаться до сути любви, выйти за рамки исторических констатаций, — и бросает марксистам справедливый упрек:

В число последних Бердяев, несомненно, включает и себя. В чем состоит радикализм и революционность религии — нам не объясняют. Можно только догадываться, что умение целенаправленно преобразовывать природу — сознательная деятельность, — ниже уровнем, чем умение сознательно менять способы деятельности, — то есть, самих себя; тут выход на уровень самосознания (про которое марксисты говорят лишь в контексте классовой борьбы, оставляя за бортом очень и очень многое). Переносим в сферу духовного производства буржуазные порядки — вот вам духовный закон (религия) на месте государства и права. Опять же, стереотип насчет подчинения высокопоставленному начальству — и верховенство любви над светскими установлениями:

Ругаемся на Льва Толстого, который, дескать, ратует не за ту мораль. Но что взамен? Все та же рыночная перспектива в конфетном фантике:

Типично буржуазное отношение к любви, бизнес: ты мне — я тебе. Совершенно по-бердяевски: и нашим — и вашим. Начинаем за здравие: любят ни за что, — но кончаем таки в болоте: отдавать чтобы получить (а вовсе не просто так).

Настоящая любовь "отдает" не ради чего-то взамен, она исходит из себя. Это единственно возможный для этого конкретного человека, для личности, способ бытия. Партнеры в любви не противопоставлены друг другу — они вместе, они одно целое, им не надо давать или жертвовать, им нечего требовать. По разуму — принцип всякого творчества, основа любой нравственности. У Маркса очень похоже — но не на виду. Его революционное сознание исключает религию — и распространяется на все области человеческой деятельности, включая сферу духовного производства: человек не просто принимает мир как данность, не только познает или претерпевает, — он прежде всего творит, превращает природное движение (включая природу духа) в движение культуры, плоды труда. К сожалению, до Энгельса дошло только местами, — что уж говорить о последующих марксистах любого толка! Волей-неволей приходится прислушиваться ко всякой бердятине:

Что такое бесконечная субъективность, и зачем любви вообще кому-то принадлежать, — далеким от парижей никак не разобрать. Учитывая, что "объективацией" Бердяев стеснительно называет рынок, можно предположить, что любовь в его понимании — это когда без базара (другой экономики Бердяев не знает). То есть не то, что делают руками, или иными органами, — а что нечто воображаемое до такой степени, что это в итоге сказывается на публичном поведении. Такую занимательную вещицу в философии искони называли духом. Тогда никакой мистики: есть материальное и духовное производство, общественные формы того и другого существенно различны — и при капитализме нередко вступают в противоречие. О чем Бердяев не медлит нас уведомить:

Испокон веков для начальства (которое, конечно же, представляет интересы общества в целом!) то, что не поддается регламентации и не лезет ни под какую юрисдикцию, — потенциальная опасность, и потому

Высший смысл — это если не по кодексу, и не по катехизису. Представить себе общество без начальства — где не регламентируют жизнь людей, а помогают им действовать в их собственном духе, Бердяев совершенно не в состоянии. А при капитализме

Исторический материализм так и говорит: капитализм — сплошные противоречия, обострившиеся до такой степени, что на повестку дня становится устранение классовой экономики как таковой, покончить с "объективированием" (превращением в товар) всего подряд. Но Бердяев с истматом уже разделался: никакой борьбы классов нет, а если и есть — ни к чему она не приведет, а если и приведет — то вовсе не к тому... Максимум возможного — новое средневековье (из которого вырастет новый капитализм — и так без конца). Вердикт:

Красиво звучит! Так и тянет открыть окно — и вниз с семнадцатого этажа... Или в духе средневековой Японии, где любовный роман неизменно кончается парным самоубийством.

Вот она, бердяевская "революционность" без намордника.

Спрашивается: на хрена нам эта самоубийственная философия? Зачем примерять на себя роль жертвенного скота? Кому выгодна такая проповедь? Неужели мы не в состоянии навести в мире революционный порядок и присвоить влюбленным высочайший общественный статус: они же делают дело общекультурной (или, если хотите, космической) значимости: поднимают на новый уровень нашу духовность, развивают в людях самосознание — и мы уже на ступеньку ближе к разуму! Долой диктат рынка, всеобщее разделение труда, государство и поповщину! — пора строить экономику единения и взаимопомощи, где интересы каждого — общий интерес, где каждый — представляет общество целиком. Кто попытается мешать — снести под ноль! Где нам не хватает Маркса — мы его дополним и обобщим. Вот это философия (и практика) исторического материализма. Сам факт, что мы способны мечтать о таком будущем, — свидетельство зарождения его элементов в недрах глобального буржуинства. Главное — действовать; не получится за — так хотя бы вопреки; пытаться даже в неразумных условиях разумно жить, а не скулить на луну (звонкую монету).

Капиталистическое разделение труда разводит людей по рыночным нишам, сталкивает их лбами (игра!) — и заставляет строить защитные сооружения, стены — а внутри "благоустройство", как в могиле. Поскольку капитализм все выворачивает наизнанку — это называется жизнью; любовь отказывается от такой (тюремной) перспективы — оказывается вне рынка, а это для буржуа — верная смерть. И вот парадокс: пока крохотные рыночные мирки сталкиваются и погибают — любовь продолжается, на ней печать вечности... Любви не нужны стены: в ней — вся Вселенная. Умирают тела — дух продолжается.

Мораль? Давайте построим новую жизнь, без границ и войн. Чтобы не осталось и следа благополучия — и нет его противоположности, бесправия и нищеты. Зато есть простор для роста в любом направлении. Свобода творчества. Застой — когда двигаться не дают; а в разумном мире никто даже не думает про жизнь и смерть, про жертвы и отречения. Ну, разве что, в контексте истории темных веков... Когда могли в литературе появится пассажи вроде этого:

По общему настрою — да. Но человеку нового, свободного мира не нужно отрывать статику от динамики: одно невозможно без другого. Нормальный человек ни с кем не борется — и никого не побеждает. Все идет в ход, на своем месте. Стоит что-то "победить" — и вот вам то самое "окостенение", "омертвение". Подлинная любовь не рвется "в иной мир" — она стремится одухотворить этот мир, большой и единственный. Патетическая глупость:

Наоборот, именно любовь и позволяет нам строить миры, склеивать их в одно, и перестраивать заново, на еще более разумных началах. Для того и нужен в мире разум — универсальное, ничем не ограниченное обустройство природы. В классовом обществе — оно сводится к возведению классовых барьеров. Так долой их — вместе с классами!

В качестве еще одного фокуса с седалищем на двух стульях — пространные рассуждения о двоякой любви: "восходящей" (эрос) и "нисходящей" (жалость, сострадание). Конечно же, со ссылками на Платона (в интерпретации Беме).

Эклектическая смесь, с прицелом ухватить за уши христианство. Спрашивается: кто разделил? Любовь — она и есть любовь. Со всеми ее сторонами (коих намного больше двух). Но это стороны одного и того же. Заметим, уясним — так миру и страдать будет незачем, — только преображаться: легко, с улыбкой, с любовью. И жалость не нужна.

Все гораздо проще: мы приобщаемся к духовности — чтобы потом одухотворять. Как в логике марксизма: из эмпирии вырастают всеобщие абстракции, универсальные схемы деятельности, — которые потом приходится приводить к конкретности, распространять на весь мир. Это двоякое движение — в каждом человеческом (то есть, разумном) поступке: свертывание иерархии в одном измерении сопровождается ее же развертыванием в другом. Я усматриваю возвышенность в предмете любви — и меня влечет к этому, я должен дорасти до нее, и сделать единичность всеобщей: рост моего духа одновременно есть и рост духовности человечества в целом. Мой эрос — преображающая сила космических масштабов. Но нельзя влюбиться в абстракцию — и потому любовь космическая неизбежно принимает форму вполне эротического влечения. К чему-то конкретному. Хотя не обязательно представимому движением органических тел. Что мы и читаем у Бердяева:

Грубо говоря, чтобы любить весь мир — надо полюбить кого-то одного. Как минимум. Для начала. А потом уже разбираться с верхом и низом. Про коллективного субъекта Бердяев у Маркса не понял — и что идеальность и отвлеченность не помеха конкретности — тоже не в курсе. Тем не менее, — даже в такой, мистифицированной форме, — устами буржуазного интеллигента вещает далеко не буржуазная истина, с чем мы его и поздравляем.

Осталось отделить любовь от голого секса, эротику от порнухи. То есть, по-философски, материальное производство от духовного. Тела таки воспроизводить надо — и практиковать их природные наклонности тоже полезно для поддержания оптимального тонуса, без которого дух особо не разлетается. Ибо дух есть общественно необходимое движение системы природных тел (органических или нет). Тела не движутся — дух выветривается.

Для материалиста — без проблем. Наличие вещей — вовсе не обязывает их двигаться одухотворенно. Материя — она сама по себе. Одни и те же тела запросто могут участвовать в строительстве разных любовей: я могу влюбиться в девушку, не переставая любить истину, или уважать друзей, или оставаться патриотом... Телесность обслуживает все эти возможности — оставаясь, таким образом, относительно безразличной к личностям. Даже Бердяеву понятно:

Или так:

Правильно. На то мы и выращиваем в телах дух, чтобы контролировать их движение, согласовывать его с потребностями высшего уровня. Собственно, дух как раз и есть другое название для особой, неприродной организации движения (окультуренных) тел. В частности, сексуальность мы умеем сублимировать, внедрять ее в качестве подуровня в какие-то другие деятельности. В самых разных отношениях. Показывая целое каждой из его граней Но для вконец "объективированного" Бердяева это представляется опошлением любви, развалом единого на никак не связанные части:

Действительно, при капитализме кого угодно могут растащить на органы и продать по частям. Воспроизводство материи разума идет по пути все большей специализации. Компенсировать это общественно-экономическое уродство, оставаясь внутри цивилизации, можно лишь в фантазии, идеально, "мистически", — противопоставляя (и тем самым подчиняя) движение духа движению рынка:

Проблема в том, что дух, отделенный от плоти, — уже не совсем дух; это лишь подобие любви, эрзац, приемлемый в каком-то приближении. И в этом смысле он оказывается всего лишь материей чего-то иного, такой же заготовкой для настоящей любви, как и самый разнузданный секс. При капитализме

Бесконечность в мире не может существовать иначе как через конечное, это нормально. Но только в классовом обществе отношения между двумя необходимыми сторонами одного и того же превращаются в вопрос о власти. По уму — любая конечная вещь представляет мир в целом, содержит в себе его бесконечность. Есть противоположности — но нет противоречия. Истребим цивилизацию — и любовь сможет спокойно выражать себя в каждой бытовой мелочи, не рискуя утратить себя и опошлиться. По большому счету, она так и делает. Маленькие знаки внимания, доверия, признательности — язык любви, испокон веков. Это вне рынка, это никому и ничему не подвластно. И в этом наша вечность, и надежда, что человечество разовьется когда-нибудь до разумного состояния.

Бердяев ничего кроме капитализма (или, на худой конец, "нового средневековья") не признает — поэтому гармоничный быт в любви (включая постельный) он представить не в состоянии:

Половая жизнь по-бердяевски — полностью и навсегда отделена от любви, враждебна ей, — точно так же, как "род" (общество, культура) вечно и неизменно противостоит личности. Сидение на двух опорах сказывается-таки на здоровье; не знаю, как там насчет порванной задницы — но в уме повреждения налицо. Наш теоретик вливается в ряды попов-мракобесов и впадает в чисто буржуазную истерику по поводу обычных физиологических отправлений здорового организма:

И под занавес:

Вот так. Оказывается, любые мерзости капитализма — из-за всеобщей сексуальной озабоченности (прямо по Фрейду!); наемное рабство, нищета, тюрьмы и окопы, — лишь разновидности половых извращений. Человек — животное, и нет ему спасения, — и закрыты дороги в мистический (платонический) рай. А корень зла — прародительница Ева, и никакой от женщин пользы кроме вреда.

С тем же успехом можно заклеймить народную привычку чем-то время от времени перекусывать (с соответствующими выделениями) — или дышать воздухом (насыщая атмосферу углекислотой). Вместо того, чтобы преодолеть и творчески преобразовать собственную природность, и стать через это полноценной личностью, — давайте гордо объявим себя дефектными и испорченными, — и бороться за светлое будущее уже не надо: нам и в рабстве нормально! Когда власти используют наши телесные особенности для устроения своего бизнеса, когда они ездят на нас верхом и насилуют во все дырки, — буржуи не виноваты, это все трагическая природа секса...

Буржуазия еще во времена трубадуров исповедовала мужской шовинизм — считала женщин существами низшего сорта. И потому не признавала куртуазную поэзию, выдвигая ей в противовес грубоватое мещанское морализаторство, традиции которого перенимают нынешние апологеты христианской любви, вроде Бердяева:

Божественное — только для мужиков. Женское тело — предмет потребления, и пытаться пробудить в нем разум — себе дороже:

О чем это? О том, что мужик хочет пользоваться — и ничего не давать взамен. На этом, по Марксу, зиждется капиталистическая экономика:

Когда пролетарий начинает требовать хотя бы часть украденного буржуями, — это возмущает господ, и они готовы давить зарвавшихся рабов самыми жесткими мерами. Точно так же, Бердяев возмущается, когда женщина не просто отдается в любви — но еще и чего-то требует! Неслыханная наглость: рабы хотят поработить рабовладельцев!

Женщина отнюдь не склонна к рабству "по природе". Ее загоняют в рабство ежедневно и ежечасно, связывая по рукам и ногам пошлыми предрассудками, стыдливостью и целомудрием. Удивительно ли, что при малейшей возможности женщина пытается урвать по максимуму, даже ненужное? И тем самым превращается для недоразвитых мужчин в метафизическое зло. В конце XX века на это нашли управу: чтобы истребить на корню любой протест, надо превратить его в массовое общественное движение. Организовать — и управлять. Современный феминизм буйствует на животрепещущие темы: насилие в семье, сексуальные домогательства, уничижительная фразеология, деньги и профессии... Все в прилично буржуазных рамках; например, борьба за свободу абортов под лозунгом: мое тело — моя собственность. Что любая собственность есть унижение человеческого достоинства — товарищам лучше не знать. Чтобы не хотелось построить мир без собственности, где никто никому не может принадлежать, и нет нужды урывать и требовать, — где забыли про деспотизм и физиологические ограничения, где влечения не мучительны, а благотворны, а любовь не сводят к биологии, и не выводят из нее, — а творят своим трудом, деятельностью плоти и духа.

Свихнутому на половом вопросе философу первородный грех мерещится по каждому поводу — и отягощает все разновидности любви.

Марксизм проще и последовательнее: дружба — та же любовь, в которой на первый план выходит неорганическое тело человека, а не биология. Поэтому дружба изначально шире половой любви — хотя в конечном итоге речь об универсальном воздействии на все уголки человеческой духовности. Половая любовь не менее "космична" — однако путь к этой всеобщности от пола может быть длиннее; с другой стороны, такие пути заставляют дух больше трудиться — добывать то, что в дружбе дано как предпосылка духовного роста. В любом случае, половая любовь рано или поздно перетекает в дружбу — преодолевает ограниченность тел.

В скобках: поскольку работать руками Бердяев не приучен, общественный характер производства для него — тайна за семью печатями. Чтобы всем вместе делать одно большое дело — так не бывает! Остается лишь совокупляться тет-а-тет, наивно полагая, что это и есть "энергия всякого соединения". Когда этой энергии много, и девать ее некуда, — это называется гениальностью:

Но задумаемся: откуда берутся гении? Простая вещь: отнять у миллиона бедняков по рублику — и вот вам преуспевающий миллионер. Когда кому-то общество предоставляет возможность "специфизироваться", "предаваться" или "надламываться" — из этого может таки вырасти общественно полезный продукт (но чаще — не вырастает). Кому чудить недосуг, и приходится хлеб свой добывать в поте лица, — на гения не тянет: ему бы удержаться в своей рыночной нише, без изысков. Духовные свершения бедняков иной раз намного весомее — только про них никто не знает, ибо эти опасные прецеденты буржуазная пропаганда всячески старается от широкой публики утаить — чтобы занимались творчеством не все подряд, а у кого на то официальная лицензия. Положено им извращаться — пусть извращаются.

Что такое биологические критерии разврата — темный лес. Животные этим вообще не занимаются. Они просто живут, в соответствии со своим органическим устройством. Что социология насквозь буржуазна — козе понятно: ее и придумали чтобы господ цифирью выгораживать. Мораль как надстройка над экономикой — азбука исторического материализма. Соответственно, каждый класс, каждый общественный слой, — со своей моралью, и критерии у всех разные. И тут некто из междустулия вещает, что разврат — дело метафизическое: то есть, не для кого попало — а для тех, кто знает толк... Тут ему никакие попы не указ:

Правда, он забывает, что изначально оно так и было, — и фаллические образы стоят за каждой колокольней (или минаретом). Ничего постыдного древние в сексе не видели — а кое-кто (вроде киников) философски обосновывал право заниматься этим принародно. Раннее христианство тоже не против секса — оно лишь против блуда (секса несанкционированного). За что Бердяев обзывает их пошляками:

Хорошо сказанул! Но в итоге — полное непонимание существа дела. Религия — всего лишь государственный институт, министерство, заведующее духовным производством, — с целью превратить его в бездуховное (удобное властям). С точки зрения церкви, всякий кто пытается казаться святее святых и учить начальство нравственности, — злой еретик. Вякни кто такое в Париже XVI века — угодил бы на костер. Спустя четыреста лет властям уже было по фигу (за что просвещенную Европу сурово осуждал главный русский поп). Но, пардон, коли уж примазываетесь — извольте жить по закону. Либо вы принимаете писание и предание — либо вам надо в другое место. Нет же! — Бердяев и тут со своим уставом:

Короче: вы все завязли в предрассудках, объективировались, — а я мессия иного мира, и выведу вас к свету христианской эротики!

Спрашивается: при чем здесь христианство (то есть, официальная доктрина христианской церкви)? Постройте себе свой храм — и проповедуйте за милую душу! Если на то пошло, в бердяеванстве вообще никакой религии по факту не предполагается. Нас призывают обратиться к абстрактной идее космического эроса — на которую, наглядности ради, каждый вправе налепить любую фотографию:

Ладно, пусть будет космическая. Но при чем тут бог? Есть буржуинство, которое Бердяев принимает за весь природный мир, и где насчет духовности — особо не побалуешь... Так что теперь? Жить одними фантазиями? Или пуститься во все тяжкие, направо и налево? Не взирая на законный брак или полузаконное сожительство:

Ну, про мировую гармонию не заливайте: ее еще сделать надо! А для этого, как минимум, истребить базарную экономику, в которой деньги делают как раз на негармоничности. Помните у Достоевского?

С другой стороны, брак есть сделка — и если одна из сторон нарушает ее условия, вторая вправе потребовать компенсации или расторгнуть отношения: ничего личного! Критикуемый Бердяевым Каренин вовсе не ревновал жену — он просто поставил ее перед фактом: либо блядуй на помойке, либо блюди пункты контракта... При чем здесь космическая природа любви? Бердяевская манера всегда садиться между — среди деловых людей столь же неуместна, как и среди людей порядочных.

Наконец, автор устает от половых проблем и подумывает о том, как бы радикально от них избавиться — чтобы дамы не возражали и ничего не требовали... Нужен удобный предлог, чтобы приструнить эрос, — вспомним о "нисходящей" любви!

Вообще-то, отказываться от любви — это как-то не по-джентльменски. А от настоящей любви вообще невозможно отказаться — потому что она захватывает человека целиком, она и есть этот человек! Но наш двусидетель и такое помыслить в состоянии. Особенно если призвать на помощь Платона с его сказочкой о первично совершенном существе, якобы разделенном на три неполноценные части (две с членами, одна без), которые с тех пор ищут всякой возможности слиться в экстазе. В конце XIX века анекдот стыдливо подредактировали — и оставили только одного мужчину и одну женщину; вероятно, XXI век увидит новые редакции, где разных частей гораздо больше — как минимум по числу полосок на знамени нетрадиционно ориентированных. Но Бердяев, так и быть, наступит на горло своей гениальности и потребует воссоединения только двух половинок, как в частушке:

Предлагается обратиться к Платону (или его фантазиям), чтобы он отменил свое распоряжение о разделе — и не будет больше ни мужчин, ни (тем более) женщин, — а будет диво-дивное под именем андрогин.

Придумаем себе тайну — и назовем ее богом. Кто против? Играйте сколько угодно. Вот вам стулья с буквами М и Ж — садитесь между!

По обыкновению, детские игры имитируют что-то из неигровой реальности — и андрогинические фантазии очень косвенным образом намекают на объективные тенденции развития человечества, от классов и разделения труда — к единству и взаимопомощи. В далеком бесклассовом будущем каждый сможет участвовать в любых поворотах общественной жизни, стать строителем общечеловеческой культуры. Такому, свободному человеку незачем зацикливаться на чем-то одном, ему предлагают бесконечное разнообразие! Поэтому вопросы пола вряд ли сохранят хотя бы крупицу притягательности — и разделение людей на мужчин и женщин станет совершенно несущественным. Тем более, что органические тела в плане материального носителя духа все больше уступают место неорганическим компонентам — у которых пол вообще отсутствует; воспроизводство человека перестает ассоциироваться с рождением какой-либо органики, становится сознательно и планомерно регулируемой индустрией. И не где-то там на небесах — а как часть единого процесса воспроизводства культуры. Обеспечить соответствие всевозможных форм и уровней духовности достигнутому уровню универсальности технологий — главная задача любви. Стоит появиться чему-то новому — надо увязать это с прошлым и будущим, восстановить единство окультуренного мира. Задача решена — будут другие. Делить себя всегда одинаково, внутренним или внешним образом, — никакой необходимости. Любовь не абстракция — это человеческая любовь, она для людей. А не по бердяевски:

О каких страданиях может идти речь? Мы просто любим — и счастливы. Начхать нам на мировую гармонию — мы ее делаем работящими руками; нет у нас обожествленного начальства — мы сами себе все устанавливаем. Про невозможность неразделенной любви Маркс писал задолго до Бердяева: если вас не любят, значит, ваша любовь еще не родилась, не проявила себя в общественно значимых действиях. Сливать кого-то с кем-то — преступление против любви, ограничение ее свободы: пусть будет много всего, очень разного, — а не только бинарная логика пола и рынка. Без бердяевской белиберды:

Даже упомянутая Энгельсом [21, 38] ленточная глиста — покруче любых андрогинов: она

Но дело-то как раз в том, что без разделения — нет и единства. Свалите всех в одну кучу — любви конец. Точно такой же, как и при жестком, физиологическом, животном разделении, одинаковом для всех, родовом. Больше разнообразия — больше любви.

Есть такая игрушка — магнитная левитация ("гроб Магомета"). Если правильно подобрать расположение магнитов, металлический шарик парит в пространстве между ними, ни на что не опираясь. Можно попробовать поймать точку равновесия поляризованного тела в электрическом поле, когда оно равно притягивается к обоим полюсам и не двигается с места. Однако такое равновесие крайне неустойчиво: малейший сдвиг — и все свалится на бок. Когда хитроумный писака пытается пристроиться сразу ко всем — долго соблюдать нейтральность у него не получится. Особенно там, где затронуты жизненные интересы миллионов людей. Варианты разные. Некоторые просто исчезают, проваливаются в пропасть между разделенными противоположностями; они не нужны ни этим, ни тем. Другие — намертво прилипают к одному из полюсов. Сознательно или нет. В первом случае — налицо духовный рост, осознание реальности бытия и необходимости жить и действовать, а не только забавляться мифотворчеством. Даже если это откровенно реакционный выбор — он достоин уважения. Однако большинство интеллигентствующих мещан больше всего на свете боятся как раз этого: принять на себя ответственность. Они до конца дней своих возятся в идеалистической песочнице и пищат: только не трогайте нас, оставьте все как есть! Какая уж тут духовность! Животные телодвижения — хотя бы и на второсигнальном уровне. А животным поголовьем заведует господствующий класс. Втягивает его в сферу своего влияния, надевает шоры и ярмо — дрессирует и погоняет. Бердяевская левитация из той же грязи. Сегодня этот "андрогин" прочно занял свое место среди апологетов той самой рыночной "объективации", против которой так пафосно возражал; его активно использует в своих целях реакционная поповщина — весьма далекая от космической любви. Строителям нового мира — он не ко двору. Потому что им нужно не приспособиться к базару — а прекратить базар; не торговать любовью, а любить.